Новая поэма «Шахтёрская дочь», созданная Анной Ревякиной в присущем ей уникальном поэтическом стиле, искреннем, пронзительном, по-своему импрессионистичном, повествует о неизбежном и трагическом выборе, перед которым ставит ныне живущих фатальное лихолетье. Её строки – гулкий набат, который невозможно не услышать, и едва различимый тихий девичий шёпот, и горе горькое, и память нетленная. В тридцати трёх текстах, как всегда, легко узнать любимый город, для автора – вселенная, и почувствовать...
Тишина проникает в ухо,
и ты думаешь, что оглох,
вот Мария на старой кухне
сигаретный глотает смог.
Надо лечь, пока держат стены,
пока крыша еще цела.
У Марии дрожат колени,
над Марией дрожит луна
коногонкою в небе буром -
немигающий глаз отца.
Только глаз один, ни фигуры,
ни одежды, ни черт лица.
Этот глаз на реке - дорожка,
на стекле - серебристый блик.
Скоро-скоро опять бомбёжка
и глазной неуёмный тик.
А потом приходила война, забирала в строй самых смелых и самых правильных из людей. Он забыл своё имя, но запомнил свой позывной, он видел скелеты обуглившихся церквей. Он стал снова чёрен лицом, но душою бел, научился молиться, словно в последний раз, он свои ледяные руки дыханьем грел и всё ждал, когда отдадут приказ.
Вижу сполохи, рвётся небо, на дыбы горизонт встаёт. Смерть идёт по чьему-то следу, дай-то Бог, чтобы шла в обход.
На его руках умирали и воскресали,
на его глазах открывались ходы в преисподнюю.
Город детства его, город угля и стали,
превращали в пустошь, в пустыню неплодородную.
Сеяли смерть, как раньше сеяли хлеб,
сеяли ужас, боль и жуткое "зуб за зуб",
а зелёные пацаны, утверждавшие, что смерти нет,
рыдали от страха, увидев свой первый труп.
А увидев второй, начинали, кажется, привыкать,
говорили: "Война - не место для бабьих слёз!"
И у каждого в городе оставалась мать,
в городе миллиона прекрасных роз.
Мы - подвальные, мы - опальные,
кандалы наши тяжелы.
Мы - идея национальная,
мы - форпост затяжной войны.
Чёрной совести боль фантомная,
боль, что мучает по ночам,
эта домна внутри огромная,
наша ненависть к палачам.
Мы священные, мы убогие,
мы у боженьки в рукаве.
И глаза Его слишком строгие.
И следы Его на траве.
Утром встанем, пересчитаемся,
похоронимся, поревём.
Эх, война-война - девка та ещё!
Частоколы да бурелом,
заминированы окраины,
человеческий страшный суд.
Авель помнит, что всюду Каины,
только высунешься - убьют.
С нами Бог, снами солнце и с нами дождь,
зарядивший снайперскую винтовку.
Это поле - рожь, а за рощей - ложь,
а за ложью ружья наизготовку.
Это поле - ржавчина старых битв.
Что посеет ветер степей разъятых?
Террикон лежит, словно мёртвый кит,
облака плывут, облака из ваты.
Золочёный гулкий степной закат,
уплывает солнце за край планеты.
Кто во всём случившимся виноват?
Кто спасёт распятую землю эту?
Ни зная ни имени, ни возраста,
видит главное по нашивкам - враг.
Воин с рыжей кудрявой порослью
на суровых мужских щеках.
Руки - ломти, краюхи белого,
как поджар он и как высок,
жалко даже в такого смелого,
жалко целить в его висок.
Зубы сахарные, жемчужные,
фальши нет ни в одном из них.
Кто принудил тебя к оружию,
кто послал убивать своих?
Он стоит на коленях, крестится,
молод, весел, рыжебород.
Между ними - окно и лестница,
на окне - деревянный кот.
Чей-то кот, позабытый в спешке,
статуэтка, ненужный груз.
Кот-мурлыка ершит в усмешке
свой единственный правый ус.
Тень в углу залегла густая.
Как же зыбок январский свет.
В небе зимнем, что запятая,
чёрный ворон - в броню одет.
Воин тоже в бронежилете,
но висок так опасно наг.
Хрипло воет январский ветер,
назначая, кто друг, кто враг.
По дороге, где грязь окраины, там, где воины начеку, эта девочка неприкаянная начинает собой строку. Молчаливую, милосердную, утопающую во тьме. Эта девочка - достоверная, как война, что в моём окне. На ладонях кресты да линии, на глазах пелена дождя, эту девочку звать Мариею. И она на две трети я.
У Марии был дом - занавески и витражи,
был отец, который ей говорил: "Ложи!"
Был берёзовый шкаф, и была кровать,
вот такое счастье: ковать - не перековать.
А теперь у Марии что? На окошке скотч,
за окошком ночь и в окошке ночь,
где бесшумные призраки - конвоиры снов -
не находят для этой девочки даже слов.
Всё сплошное лязганье, грохот, треск,
у Марии есть мать, у матери есть компресс,
а ещё икона, на которой позолоченный Николай
обещает Марии тихий небесный рай.