На жаркой пыльной площади деревушки в Апулии есть два памятника: один – в честь погибших в Первой мировой войне и другой – в честь погибших во Второй мировой. На первом сплошь фамилия Пальмизано, а на втором – сплошь фамилия Конвертини. 44 человека из двух семей, и все мертвы… В деревушке, затерянной меж оливковых рощ и виноградников Южной Италии, родились мальчик и девочка. Только-только закончилась Первая мировая. Отцы детей погибли. Но в семье Витантонио погиб не только его отец, погибли все...
Заседания кружка проходили одновременно в гостиной и в библиотеке - в последней читали исключительно газеты. Если же кто-нибудь подходил к полке, чтобы взять книгу, то только затем, чтобы справиться о каком-нибудь факте, который мог бы помочь победить в споре, зашедшем в тупик из-за недостатка решающих аргументов.
Войны никогда не оканчиваются насовсем. Они всегда возвращаются.
- Ну как я тебе? - Уезжая, ты была маленькая и страшная, а теперь ты страшная и большая.
– Почему ты уехал из Нью-Йорка? – спросил он хозяина.
– Нью-Йорк – пустыня, – ответил тот без колебаний.
– Пустыня?.. Сколько там миллионов?.. – Витантонио был сбит с толку.
– Семь! Семь миллионов жителей, но всё равно это пустыня. Я прожил там десять лет. Каждое утро по пути на работу я видел в поездах и метро тысячи человек; вечером, возвращаясь с работы, встречал их снова. Но за всё это время ни разу словом не перемолвился ни с кем из своих попутчиков. В Америке я был один, и одиночество убивало меня.
Если бы Господь захотел подать знак, что наступает конец света, он наверняка выбрал бы тот удушающе жаркий день в этой дыре на юге Италии.
Человек должен идти навстречу своему будущему и не должен от него прятаться. От проклятия не убегают, проклятие преодолевают.
Они знали нечто, что могло спасти сотни жизней, но военному командованию дисциплина была важнее правды.
Всю свою жизнь я принимал решения сознательно. Лишь одного я не мог решить сам: едва родившись, я был уже Пальмизано. Я не мог выбирать, с кем я. Поэтому я всем сердцем любил Конвертини и горжусь этим, но всегда был верен своим. Я умираю как Пальмизано. Так и на войне: выбирая, с кем я, я перешел на другую сторону и всей душой был предан союзникам, но они никогда не считали меня своим. В итоге я умираю от американской пули…
– Это в прошлом, Доната, война окончилась.
– Войны никогда не оканчиваются насовсем. Они всегда возвращаются. Война, считавшаяся оконченной, украла у нас с тобой половину жизни!
– А ты научишь меня драться? – Чего это ты? Драться не учат. Если ты прав, просто дерешься – и все.
Он в ярости разрядил свою винтовку в неподвижное тело Доменико – но стрелял не в него, а во всех тех негодных командиров, которые вели их по альпийским плато от поражения к поражению, а сейчас принудили убить лучшего товарища, пусть он и был малость чудаковат и даже умер, не понимая, что происходит.
Войны никогда не оканчиваются насовсем. Они всегда возвращаются.
- А что это за аплодисменты я слышал в начале?
- Хлопали мэру.
- Не может быть! Что же он сказал?
- Ничего! Люди были рады, что он ничего не сказал! Он спрятал речь в карман и просто открыл монумент.
Время черешни вернется независимо от драм, переживаемых жителями несчастной Апулии.
- А ты научишь меня драться? - Чего это ты? Драться не учат. Если ты прав, просто дерёшься - и всё.