Венедикт Ерофеев (1938–1990), автор всем известных произведений «Москва – Петушки», «Записки психопата», «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» и других, сам становится главным действующим лицом повествования. В последние годы жизни судьба подарила ему, тогда уже неизлечимо больному, встречу с филологом и художником Натальей Шмельковой. Находясь постоянно рядом, она записывала все, что видела и слышала. В итоге получилась уникальная хроника событий, разговоров и самой ауры, которая окружала писателя. Со страниц дневника постоянно слышится афористичная, приправленная добрым юмором речь Венички и звучат голоса его друзей и родных. Перед читателем предстает человек необыкновенной духовной силы, стойкости, жизненной мудрости и в то же время внутренне одинокий и ранимый.
Почти ежедневный дневник, полный маеты и бессмыслицы. Шмелькова скрупулезно отмечает, как ее встретил Ерофеев — холодно или радушно, какую гадость сказала его жена или, наоборот, как неожиданно похвалила, кто приходил к писателю в гости, или к кому он сам наведывался. Приведены все более-менее одинаковые посвящения, которыми Ерофеев снабжал свои печатные подарки Шмельковой, и отрывки из его интервью, которые легко теперь можно найти целиком.
По уныло однообразному авторскому тексту время от времени пробегают интересные цитаты и истории, но их, начиная со второй половины книги, все меньше и меньше.
Из ценного и забавного:
- три ерофеевских письма Наталье и записка ей же
- четыре стихотворения из «Антологии поэтов общежития Ремстройтреста», которую составил Ерофеев (см. ерофеевское в цитатах)
- потешный текст-компиляция из писательских дневников на тему: «Что думают его знакомые о свежем Нобелевском лауреате Иосифе Бродском» (думают в основном ругательное, а Ерофеев его как раз очень ценил) — сдал его в зарубежное издательство в ответ на просьбу «написать хоть немного о…»
- не менее потешный текст-воспоминание о том, как Венедикт поступал во Владимирский пединститут. Вот выдержка из его разговора с экзаменаторами:
«— Кем вы сейчас работаете? Тяжело ли вам?
— Не слишком, — говорю, — хоть работа из самых беспрестижных и препаскуднейших: грузчик на главном цементном складе.
— Вы каждый день в цементе?
— Да, — говорю. — Каждый день в цементе».
- история о том, как «кагэбисты» перехватили летний домик в Абрамцево, за который Ерофеев с женой внесли залог, а он со Шмельковой устроил в отместку маленькую вооруженную диверсию
- сведенья о звонках-угрозах в дом Ерофеева — мол, «когда же ты, гадина, подохнешь» и пр.
- намек на печальную судьбу дневников:
«Ерофеев жалуется на Галю: "У нее мерзкая привычка. Когда меня нет дома, она с лупой просматривает мои дневники и вырывает из них неприятные для нее страницы". Сказал, что два дневника просто пропали».
В результате, несмотря на то, что сам Ерофеев Шмелькову на эти дневники благословил: «Молодчага. Продолжай в том же духе», вышло так себе — эксклюзивный материал тонет в повторениях. С опорой на шмельковские записи получилась бы хорошая объемная статья, а так — полуфабрикат для исследователей. Вся надежда на биографию от Лекманова-Свердлова-Симановского, которая выходит на днях.
Почти ежедневный дневник, полный маеты и бессмыслицы. Шмелькова скрупулезно отмечает, как ее встретил Ерофеев — холодно или радушно, какую гадость сказала его жена или, наоборот, как неожиданно похвалила, кто приходил к писателю в гости, или к кому он сам наведывался. Приведены все более-менее одинаковые посвящения, которыми Ерофеев снабжал свои печатные подарки Шмельковой, и отрывки из его интервью, которые легко теперь можно найти целиком.
По уныло однообразному авторскому тексту время от времени пробегают интересные цитаты и истории, но их, начиная со второй половины книги, все меньше и меньше.
Из ценного и забавного:
- три ерофеевских письма Наталье и записка ей же
- четыре стихотворения из «Антологии поэтов общежития Ремстройтреста», которую составил Ерофеев (см. ерофеевское в цитатах)
- потешный текст-компиляция из писательских дневников на тему: «Что думают его знакомые о свежем Нобелевском лауреате Иосифе Бродском» (думают в основном ругательное, а Ерофеев его как раз очень ценил) — сдал его в зарубежное издательство в ответ на просьбу «написать хоть немного о…»
- не менее потешный текст-воспоминание о том, как Венедикт поступал во Владимирский пединститут. Вот выдержка из его разговора с экзаменаторами:
«— Кем вы сейчас работаете? Тяжело ли вам?
— Не слишком, — говорю, — хоть работа из самых беспрестижных и препаскуднейших: грузчик на главном цементном складе.
— Вы каждый день в цементе?
— Да, — говорю. — Каждый день в цементе».
- история о том, как «кагэбисты» перехватили летний домик в Абрамцево, за который Ерофеев с женой внесли залог, а он со Шмельковой устроил в отместку маленькую вооруженную диверсию
- сведенья о звонках-угрозах в дом Ерофеева — мол, «когда же ты, гадина, подохнешь» и пр.
- намек на печальную судьбу дневников:
«Ерофеев жалуется на Галю: "У нее мерзкая привычка. Когда меня нет дома, она с лупой просматривает мои дневники и вырывает из них неприятные для нее страницы". Сказал, что два дневника просто пропали».
В результате, несмотря на то, что сам Ерофеев Шмелькову на эти дневники благословил: «Молодчага. Продолжай в том же духе», вышло так себе — эксклюзивный материал тонет в повторениях. С опорой на шмельковские записи получилась бы хорошая объемная статья, а так — полуфабрикат для исследователей. Вся надежда на биографию от Лекманова-Свердлова-Симановского, которая выходит на днях.
В литературе, как и вообще в людях, Ерофеев не переносил бездушия. Как-то сказал: «Я хоть и сам люблю позубоскалить, но писать нужно с дрожью в губах, а у них этого нет». Во многих писателях его коробила «победоносная самоуверенность» — «писатели должны ходить с опущенной головой». Не признавал напыщенности — «писать надо, как говоришь».
Гавр
Я снова, опьяненный маем,
на опьяняющем фрегате
впиваю майскую гуманность
с полупрезрительной гримасой.
Вдыхаю сладость океана,
симпатизируя Пикассо,
и нарочито нелояльно
внимаю треску делегатов.
"Молле — апофеоз жеманства", —
Жюль Мок убийственно итожит.
Его агрессия жантильна,
как дуновение нарцисса.
А Кристиан в пандан премьеру
пленен кокетством чернокожих,
компрометируя Тореза
лишь компонентом компромисса.
О, катастрофа Будапешта
была изящным менуэтом,
она, как декольте Сильваны,
сорвала русские муары.
Для нас служила оппонентом
декоративность пируэта,
для них — трагедия Суэца —
своеобразным писсуаром.
Я, очарованно загрезив,
постиг рентабельность агрессий
и, разуверившись в комфорте
республиканского фрегата,
неподражаемо эффектно
сымпровизировал позессив,
пленив пикантностью Жюль Мока
и деликатных делегатов.
Стихотворение Венедикта Ерофеева из утерянного цикла "Путешествие вокруг Европы на теплоходе «Победа»"