Италия, 1943 год. Ева Росселли ищет спасение в стенах монастыря. Ее последняя надежда – друг детства и первая любовь, священник Анджело Бьянко. Он помогает многим беженцам, которых укрывает от гестапо католическая церковь. Для Анджело и Евы остается только жизнь и смерть, «сейчас» и «никогда». Они больше не сомневаются в своих чувствах. Готов ли Анджело рискнуть своей верой ради спасения Евы? Готов ли предать любовь к Богу ради любви к одной женщине?
Он подобрался к скульптуре так близко, как сумел, и застыл с запрокинутой головой, разглядывая святого Георгия, пока тот неотрывно смотрел в свою древнюю даль с невинностью, которая плохо сочеталась с доспехами, и бесстрашием, которому противоречила тревожная складка бровей. Глаза статуи были широко распахнуты, спина выпрямлена. Какая бы опасность ни грозила святому, он собирался встретить ее со всем возможным достоинством, хотя, судя по внешности, едва достиг того возраста, в котором берутся за меч.
Отец однажды сказал мне, что мы приходим на землю, чтобы учиться. Господь хочет, чтобы мы взяли от жизни все, чему она способа научить. А потом мы собираем эти знания, и они становятся нашим подношением Богу и человечеству. Но чтобы учиться, мы должны жить. А чтобы жить, иногда приходится сражаться.
Это мое подношение. Уроки, которые я усвоила, крохотные акты неповиновения, которые сохранили меня в живых, и любовь, которая питала мою надежду, когда у меня не было ничего, кроме нее.
Бабуля все время суетится. Пытается сделать меня счастливым. Окружить любовью. Но это не то же самое. Мама была любовью. Ей даже не нужно было стараться. Она просто… была.
– Не знаю, смогу ли я быть тебе братом, Ева.
– Почему? – растерялась она.
– Потому что мы не одной религии.
– Разве евреи и католики не могут быть братьями и сестрами?
Анджело затих, обдумывая вопрос.
– Не знаю, – признался он наконец.
– А я думаю, что могут, – заявила Ева решительно. – Вот папа и дядя Августо – братья, но они не соглашаются по куче вопросов.
– Ладно. Тогда мы будем соглашаться во всем остальном, – сказал Анджело серьезно. – Чтобы… уравновесить.
Ева кивнула с такой же торжественностью.
Но Феликса забрал не Господь. Феликс сам решил уйти. Суицид в иудаизме осуждался так же сурово, как и в католичестве, однако ребе Кассу-то первым произнес: «Барух ата, Адонай, Даян ха-Эмет» – «Благословен ты, Господь, Судья истинный». Феликс стал жертвой войны, добавил он, и больше эта тема не поднималась.
– Я верю в Бога. Не в людей, – ответил он мягко, но непреклонно, и Еве захотелось его ударить. – Но Бог действует через людей. Разве нет?
– Когда ты играешь, ко мне возвращается надежда. Они могут отобрать у нас дома, имущество, семьи. Жизнь. Могут выгнать нас, как уже выгоняли раньше. Могут унижать нас и расчеловечивать. Но они не могут отобрать наши мысли. Наши таланты. Наши знания и воспоминания. В музыке рабства нет. Музыка – это открытая дверь, через которую ускользает душа. Пусть только на пять минут, но тот, кто слушает ее здесь и сейчас, свободен. Любой, кто слышит ее, поднимается над земным. Когда ты играешь, я слышу, как над твоими струнами встает вся моя жизнь. Слышу длинные ноты и гаммы, слезы и часы мучений. Слышу тебя и себя, запертых в этой комнате. Слышу своего отца и его уроки, которые я тебе передал. Слышу их все разом – свою жизнь, его жизнь, снова и снова по кругу. Все это воскресает, когда ты играешь.
Я всегда верила, что для человеческого сердца нет ничего страшнее отвержения, но весь последний год сознательно приучала себя к нему. Привыкала. Готовилась. Буквально шла ему навстречу, вместо того чтобы бороться. Как же я себя за это ненавижу! Порой меня посещает вопрос, куда подевалась прежняя Ева – девчонка с искрой, которая втайне верила, что может совершить что угодно, стать кем угодно и любить кого угодно. Но потом я вспоминаю.
Ее отвергли.
– Ты забирался на холмы? – фыркнула Ева. – В жизни бы туда не полезла.
– Неужели ты сомневаешься в моих скалолазных способностях? – улыбнулся Анджело и постучал себя тростью по протезу.
– Ничуть. – Теперь она тоже улыбалась. – Более того, я думаю, что ты родился с одной ногой, чтобы у окружающих был хоть какой-то шанс за тобой угнаться.
– Но боль, к сожалению, устроена не так. Мы можем причинить ее, но очень редко можем исцелить.
Жизнь похожа на длинные ноты: нельзя изменить ни высоту, ни силу, ни тембр. Она просто длится, и мы должны подчинить ее, чтобы она не подчинила нас. Дядя Феликс ей проиграл, хотя кто‑то мог бы возразить, что он всего лишь опустил смычок.
Интересно, что думают монахини об этом упражнении – когда из моей комнаты ночь за ночью несется один и тот же скрипичный стон. Полагаю, если кто‑нибудь и понимает силу непреклонности, так это сестры Святой Цецилии.
Песок и зола. Древние ингредиенты стекла. Такая красота буквально из ничего. Папу этот факт неизменно приводил в восхищение, а Ева никогда не могла осмыслить его до конца. Из песка и пепла – перерождение. Из песка и пепла – новое бытие. Каждая песня, каждая молитва и крохотный акт неповиновения тоже заставляли ее чувствовать себя перерожденной и обновленной, и она мысленно поклялась не сдаваться. Поклялась и дальше творить стекло из пепла, и это решение само по себе было победой.
Многие с охотой расскажут, в чем заключается воля Господа. Но на самом деле ее не знает никто. Потому что Бог тих. Всегда. Он тих, а вопль отчаяния у меня в голове так громок, что сейчас я могу лишь поступать сообразно своей воле и надеяться, что она каким‑то образом совпадает с Его.
– Вы правда думаете, что Господь выставляет условия, монсеньор? – возразил Анджело неожиданно для самого себя. – Возможно, единственное условие – это любовь. Любовь к Нему, любовь к другим.
Все зеркала в доме были завешаны темной тканью. – Шива – не время думать о внешности. Никто не может осуждать скорбящего. Люди имеют право переживать горе так, как просит их душа. Это жест доброты к ним. Вся шива – о тех, кто остается.
Анджело молится не так, как я. Он называет Бога другим именем. Но я убеждена, что истинный Бог – не только мой или только Анджело. Он просто… Бог. Да и разве был бы Он Богом, если бы покровительствовал только некоторым своим детям? И неважно, как эти дети Его называют.
– А как же Бог?
– Бог простит.
– А мои клятвы?
– Бог простит.
– Ты так уверена в природе Бога? – Голос Анджело звучал непринужденно, даже насмешливо, однако глаза оставались тревожными, между бровями залегла глубокая складка.
– Анджело, есть только две вещи, которые я знаю наверняка. Первая: я тебя люблю. Я люблю тебя всю свою жизнь. И буду любить следующие пятьдесят лет. Вторая: никто не знает природы Бога. Ни ты, ни я, ни мой отец, ни монсеньор Лучано, ни ребе Кассу-то. Ни даже Папа Пий XII. Никто.
Грета неглубока, но, мне кажется, лишь потому, что глубина грозит ее утопить. Поэтому она продолжает барахтаться на поверхности, вымученно улыбаясь своей жизни и мужчине, к которому привязана.
– Я не хочу с ними делиться, – прошептала Ева. – Мой талант принадлежит мне. Мне и дяде Феликсу. Я не хочу их развлекать, не хочу дарить им радость или удовольствие. Будь моя воля, я бы плюнула им всем в суп, расколотила тарелки и отравила вино. Но не стала бы для них играть.
Анджело расхохотался, чтобы не расплакаться.
– И все-таки сыграй. Сыграй, чтобы потом стоять перед ними победительницей и знать, что тебя зовут Ева Росселли, а они рукоплещут еврейке.
Думаю, я хотел бы стать учителем. Преподавать историю, чтобы мир не повторил своих ошибок. Путешествие Евы через Германию доказывает, что среди немцев тоже много хороших людей. Просто забитых и запуганных, как и все мы. Не итальянцам их судить. Они сами сражались на стороне Гитлера. Возможно, у них не было выбора. Но я иногда задумываюсь: что, если бы люди, которым не предоставили выбора, все же его сделали бы? Если бы мы выбрали не вступать в войну. Не терпеть издевательств. Не брать в руки оружие. Не преследовать ближних. Как бы все сложилось тогда?