Лишь краткий миг земной мы все прекрасны

Знаете, что тут сделал автор? (как ощутила я) Просто отдал свою обнаженную душу на растерзание нам. А вы оценивайте, смотрите, бросайте камни, губите, или же постарайтесь понять, принять. Роман автобиографичен. Частично.
Есть книги, которые пропитаны болью, которые кровоточат через страницы, которые до такой степени интимные, что становится стыдно. Есть книги, в которых текст тебя пожирает, ты становишься с ним единым целым, продолжением его, ты в этом тексте проживаешь жизнь, чужую жизнь.
Перед нами письмо, которое пишет молодой человек своей матери, зная, что она его никогда не прочитает. Никогда. Уже боль, да?! А если не прочитает, значит там можно рассказать все, там можно исповедоваться перед самим собой. Там можно написать то, что сказать нельзя.
А о чем нельзя сказать?!
- о войне, которую мать и бабушка каждый день проживают в себе, об издевательствах, о постоянных побоях, о расизме, об обществе, которое не хочет принимать "других", о наркотиках, о том, что ненавидишь мать и любишь мальчика, о том, что боль тебя возбуждает, о первом сексе. Да ещё много о чем нельзя говорить, но можно предать бумаге. Она стерпит. Она простит
И, да, тут однополая любовь. И, да, с подробностями. Но это настолько красиво написано и та тонкая грань между пошлостью и искусством, между вульгарностью и красотой мысли, не нарушена, не надорвана. До безумия неприличия, шокирующая, искренняя, пропитанная болью книга.
Лишь краткий миг земной, мы все прекрасны...

Эстетика мгновений

Письмо к матери оказывается не эксклюзивный русский жанр.

Необязательно также, чтобы оно было зарифмовано. Все равно получится поэзия. Современная, конечно.

Роман Вуонга не так прост, как может показаться по рекламным закличкам: парень, почти как Штирлиц, учится ценить мгновения. Не учится, а уже научился. Об этом и рассказ.

Но основа его и впрямь может показаться заурядной - традиционный набор популярных ныне тем и способов аранжировки текста. Можно сразу перечислить, как в сопроводительной инструкции.

Элементы автофикшна – да.

Эссеистика – да.

Бессюжетность – да

Smells Like Teen Spirit (ремикс в духе Макото Синкая) – да

История взросления – да

История семьи – тоже да.

Интимность, задушевность, открытость и откровенность до полного самообнажения – да, да, да.

Далее по темам.

Перечислим также кратко. Вдаваться в подробности нет необходимости. Все до боли знакомое по современной литературе, если вы за ней следите: тема памяти, травма, война, мигранты, гомосексуализм, семья, насилие семейное и так, вообще, наркомания (и ее медикаментозные корни) - вполне популярный для американцев сюжет, смерть и скорбь, идентичность, безотцовщина. И, куда же без этого, - «портрет художника в юности». Даже модное в последнее время заигрывание с лингвистикой присутствует. Тут тебе неоднозначность и пластичность языка, его безграничность и ограниченность, для гурманов – легкая нотка этимологии.

По идее все это должно сообщить книге вид довольно потасканный и весьма эклектичный – текст на потребу дня, чистой воды конъюнктура. Выглядит так словно Вуонг разом, книжкой в 250 страниц решил закрыть все мишени, охватить максимально возможную аудиторию, создать дайджест современной романистики. Однако ничего подобного. Ощущение избитости, тривиальности, пустоты, того что ты пробегаешься по многократно читанному не возникает.

Почему?

Возможно потому, что Вуонг правильно поступил, объединив все вышеперечисленное воедино. Разве не так и бывает в жизни? Где война, там и миграция, где миграция, там и поиски идентичности. Вместо разъятого трупа получилась музыка.

Кроме того, типовой набор тем вброшен не бездумно и не потому что так нынче надо писать, чтоб попадать в премии и слыть правильным человеком.

Концептуальная идея, вынесенная в заглавие, уже разгоняет всякого рода уныние и настрой на очередной страдальческий текст из числа запрудивших американскую литературу. Вуонг говорит об уникальности и индивидуальности происходящего, а не жует набивший оскомину формат политкорректного нытья. И тем самым уже отступает от схематизма типовых романов про дисфункциональную семью и травму.

Каждый миг существования дан Вуонгом в логике приятия (печаль, счастье – все его, без исключения, «узнаю тебя жизнь, принимаю»). С этой точки зрения самые жесткие, мрачные или даже постыдные моменты обретают эстетическую ценность. Не в узком понимании красивости, порожденной искусством, а в онтологическом ключе («эстетика – наука о мире, потому что он красив»).

Эстетика в этом тексте вообще доминирует, оставляя моральные сентенции за скобками. Семья неблагополучная – но семья. Парень может и неправильный, но какой есть, глубоко думающий, тонко чувствующий, открытый миру.

Такую энергию приятия, радости бытия, которые заложены в романе и между строк, и в сами строки в нынешнее время встретишь нечасто.

Разговор об эстетике однако стоит завести еще и потому, что миг, который становится предметом описания выступает не как голый факт, а как нечто по-настоящему прочувствованное.

Субъективно окрашенный, запечатленный в памяти миг - результат творчества. Поэтому внешне сходный с автофикшном текст Вуонга в действительности является романом, искусством, поэзией (здесь не в смысле формы, а по сути).

Роман интересен как текст, знаменующий переход от заполонившей художественные тексты стремления к фактографии (на деле – имитации факта) к образу факта, то есть опять к искусству, как таковому.

Перед нами, конечно, не реальные мгновения, а то, что сконструировано в памяти и облагорожено чувством. Соединенное в целое лоскутное одеяло «жизни и судьбы». Воспевая миги и мгновения, Вуонг при этом ни на секунду не забывает о том, что они как «кока-кола» со «спрайтом» разливаются в одном месте. В итоге получаем не привычную картинку индивидуализированных, то есть изолированных друг от друга объектов а настоящую целостность мгновений. Собственно за счет этой слиянности, как было уже отмечено выше. Конец одного дает начало другому.

Что такое жизнь? Набор пустяков. Что такое литература? Набор пустяков, отрефлексированных, пережитых, пропущенных через себя, запечатленных в памяти, которые по этой причине становятся далеко не пустячными. Роман Вуонга как раз и является такой коллекцией («а помнишь?»).

Если нет труда, приложения сил писателя, даже самого минимального труда памяти, ума и чувств, то не возникает значимости и значительности, а стало быть и интереса. Текст превращается в груду ненужных слов, вываленную на читателя. Таково большинство нынешних произведений.

Роман Вуонг порывает одновременно с несколькими современными традициями: с модным изживанием художественного, ложным креном в псевдодокументализм и с практикой субъективного (о себе и для себя) письма, то есть с глубоко индивидуальной историей, которая интересна разве что только самому автору. Перед нами опоэтизированное мгновение, наполненное общезначимым смыслом, ищущее сочувствующую аудиторию. Мы читаем не историю мистера Вуонга, а историю Волчонка. Кстати, вопрос к переводчику – почему Волчонка? Ведь, подобранное переводчиком, оно расходится с тем, что стоит в оригинале (Little Dog), противоречит самому смыслу данного прозвища («быть щитом»).

Книга Вуонга отстаивает стратегию прочувствованного мига, и тем самым словно сменяет период пустого безвременья ползучего литературного эмпиризма (они ели, потом плясали, потом переспали, после поссорились), вытеснившей до того, в свое время, прочувствованную метафизику вечности (с ее тематикой морали, долга, чести, верности, постоянства, составлявшими ядро старой эстетики). Таково движение. Может быть следом за опытом человеческих мгновений (а у Вуонга они приобретают момент общезначимости, а не только субъективной ценности), настанет мода на фактографию вечности, а следом она тоже очеловечится. Впрочем, Вуонг так далеко не заходит, он останавливается на моменте – но и это уже достижение.

Роман Вуонга принципиально антидокументален. При том, что он выглядит как самоописание, все таки он ближе к сфере образного, чем фактического.

Память, восприятие - все это имеет творческую природу. Примеров, иллюстрирующих и то, и другое в тексте достаточно. Вот замечание об историях бабушки Лан: «Хотим мы того или нет, но каждый движется по спирали, создает нечто новое из прошлого». А вот о творческом восприятии. Мать создает для испуганного турбулентностью маленького героя воображаемую картину – самолет, едущий по булыжникам (от того и трясет).

Роман пронизан идеей нестабильности, несоответствии одного другому (предатель – тот, кто жертва, дед, тот, кто биологически им не является). «Мама, я сомневаюсь во всем… А еще не знаю, как тебя называть: белой, азиаткой, сиротой, американской, матерью?» Это состояние присуще и языку. «На моем языке «извини» означает «привет!». Язык не может, не способен быть надежной основой. Примеров этого достаточно. На язык нельзя опереться, слова указывают на предметы, которые им не соответствуют. Действие говорит больше, чем язык. И все же, если говорить о развертывании мгновений во времени, о переходе, язык незаменим. Ведь он обладает памятью.

В силу этого языку присуща особого рода пластика, позволяющая с легкостью находить в нем новый, а в действительности старый, позитивный смысл. Так происходит со словом «монстр», которое подчеркивает гибридность, сложность явления, вполне обычную для современности. Возрождая положительную первооснову слова, автор возвращает язык обратно к бытию, привносит в восприятие честность и трезвость, учит видеть многомерность, неодносложность мира. Быть матерью и значит быть монстром. Мать – это сложное явление. Ребята, отчего вы решили, что с материнством связана одна благость и благодать?

Но реабилитация художественности заводит Вуонга подчас далеко.

«Любовь» в этом романе – крупная уступка старому искусству (ценившего не реальность, а предъявляемые к ней установки), а значит и остальным его атрибутам сюжету и герою, которых в первой части и не предполагалось. Само присутствие «любви» в любом современном тексте признак архаики. Но любовь в тексте это не только старомодно, но и инфантильно, это вообще шаг навстречу детским ожиданиям публики, которая надеется, что в книжке будут «приключения» или хотя бы любовь (она ведь тоже род приключений).

Современный интерес к однополой любви продиктован, помимо идеологического давления и соображений субъективного характера, бессознательным пониманием того, что про нее уже столько всего наговорено, что надо как-то извернуться по-новому. Как результат – стремление разнообразить привычную палитру за счет экзотики и новизны однополости. Но это уже перестало быть необычным, после того как лесби и гоми стали обязательны в любом американском или европейском романе. Что дальше?

Проблема линии Тревора еще и в том, что она противоречит общей установке романа на неясность и неопределенность, несоответствие одного другому. Если «трах» не является настоящим «трахом», то не значит ли это, что и в избитой формуле сексуальной тяги, называемой ныне любовью, никакой любви нет? Почему же разоблачение этого отсутствует?

Не соответствует эта линия и общей философии момента. Ну да, в финале Вуонг раздвигает понятие мига до человеческой жизни в целом. Но в этом есть нечто натужное, какое-то слишком шаблонное, ничего не объясняющее решение (книга Вуонга вообще скроена довольно ловко, рационально, он дозировано дает излиться чувствам и это особенно выпирает в рвано-мгновенной скорби, осыпающейся на читателя в третьей части). И опять же, литературный миг, о котором, в основном, идет речь, не равен жизненному.

Почему эта логика действует только в рамках избранной модели мига? Почему не берет шире? Мгновение – тоже интервал, равно как и точка. Сколько не крути, а понятие длительности оказывается изъятым совершенно искусственно. Любовь – это связь, процесс, из которой миги выделяются чисто рационально и аналитически. Отсюда очевидный слом текста во второй части. Правильно ложащийся в концепцию красоты момента хаотизм поэтических выхватываний сменяется описанием привычной нам по старой литературе связи, которую автор изо всех сил старается избегать имаскировать.

Цельность без связи и одновременно теория перетекания одного момента в другой – вот что мы имеем в этой книге. Это необъяснимое живое противоречие позволяет Вуонгу получить нелинейно развивающийся мозаичный текст, не превращающийся однако в беспорядочное нагромождение воспоминаний.

Таким образом, эмоциональное романное послание памяти оборачивается у Вуонга эстетическим трактатом, полемикой с матерью, попыткой отстоять свою значимость как поэта и писателя перед лицом убийственной «истины» простого человека. «У меня есть глаза. Для жизни мне и этого хватит». Вся книга – стремление доказать: простого глаза недостаточно, нужно искусство, оно видит, запоминает и сохраняет больше при всей своей внешней неотмирности и противоречивости. Да, в сравнении с ним, глаз - одинокое творение, через него проходит мироздание, а внутри не остается ничего.

Весь текст романа превращается в оправдание искусства. Искусство – зеркало, в которое мы смотримся. Отраженная и рукотворная красота. Искусство – подспорье, мост, чтобы не упасть, от ноктюрнов Шопена в Сайгоне до песен 50 Cent, распеваемых героями. Искусство есть форма осознания того, что мы прекрасны, и существуем в столь же прекрасном, а потому несмотря ни на что лучшем из всех миров.

Вечные истины, звучащие на новый лад.

Источник

Когда поэт пишет прозу, а Оушен Вуонг весьма титулованный поэт, взявший всевозможные поэтические премии США, получается нечто особенное.
Уже в названии улавливаешь некую рифму, читаешь словно строки японского хайку.
Патетика улавливается в каждой строке, абзацы один за другим следуют в определенном ритмованном стиле, складываясь в большую прозаическую поэму.

Учитывая, что этот роман частично автобиографичен, его письмо, которое никогда не будет прочитано, по крайней мере адресатом — матерью автора, словно терапия, направленная на осмысление своего прошлого и принятие себя в настоящем.

Темы, которые затрагивает автор сегодня можно назвать банальными. Сейчас проще перечислить романы взросления, где есть темы войны, как следствие её — эмиграции, посттравматического синдрома, классового неравенства, насилия, ЛГБТ, уязвимости в этом сложном мире, нежели найти роман, где всего этого нет.

Но Оушен Вуонг мастерски сохраняет границы. Не смотря на то, что роман пропитан болью «на грани», автор не даёт своему тексту превратится в банальную «слезовыжималку». Не исключено, что именно благодаря форме, говорит очень эмоционально, попадая в самое сердце своего читателя.

Практически каждая страница осталась помечена стикером, а где даже и не одним. Роман хочется построчно разобрать на цитаты — до безумия поэтичен. Оценить такую прозу способен не каждый, но попытаться все же стоит!

Такой красивой, вычурной и трепетно-поэтичной прозе я часто внутренне сопротивляюсь - но в книге Вуонга (я думаю, по правилам русско-вьетнамской транслитерации он на самом деле Выонг?) есть кое-что действительно свежее и вдохновляющее: ещё ни у одного автора я не встречала такого способа говорить о "я", об идентичности. Не об идентичности культурной, гендерной или политической, а именно о той точке, где Оушен Вуонг равняется Оушену Вуонгу. Или же - вот где Вуонг действительно оборачивается новатором - не равняется: мы все читали - у философов, психологов или культурологов - об иллюзорности тотального картезианского "я", о непостоянности и(ли) множественности наших selves, о "я" как о пустоте, ждущей заполнения, но мне ещё не доводилось встречать эти идеи оформленными как часть живого, повседневного опыта - а не как абстрактное теоретизирование или внезапный инсайт. Самое, может быть, близкое по ощущениям - книга Али Смит о посмертии, где душа и тело, не покидая физического пространства этого мира, необратимо разбегаются в разные стороны, до последнего продолжая вести нечто вроде разговора (но каждый о своем) или навязчиво двоящаяся и троящаяся субъект(ка) Алехандры Писарник ("рассказать словами этого мира, как удаляется от меня лодка, увозящая меня"). Но у Смит это фантастическое допущение, поэтическое преображение смерти, у Писарник - примета безумия, а для Вуонга это в принципе единственный возможный способ говорить о "я". (Что интересно: хотя такие идеи часто ассоциируются с условной "восточной философией", у Вуонга - и не притягивайте за уши восточноазиатский бэкграунд! - таковой нет и в помине: он, кажется, целиком и полностью опирается на "западную" литературу и теорию и только однажды цитирует интервью какого-то вестернизированного дзэн-буддиста). И это воодушевляет и радует: нам, кажется, всё тяжелее тащить на себе груз традиционной железобетонной идентичности - и проза Вуонга указывает направление, где отказ от нее обернется не кризисом и потерей себя, а живым и непосредственным опытом. Аллен Гинзберг в "Сутре подсолнуха" (а подсолнухов в этой книге очень много) учил цветок быть цветком и паровоз быть паровозом, проповедуя, что "мы не грязная наша кожа, мы не страшные, пыльные, безобразные паровозы, все мы душою прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены семенами, и наши голые волосатые золотые тела при закате превращаются в сумасшедшие тени подсолнухов". Вуонг, в котором, пожалуй, столько же нежности и к людям, сломанным машинам и цветам, вносит важную поправку: мы - это и наша кожа, и паровозы, и подсолнухи, и каждое из тысячи семян, и тени подсолнухов. И - самое главное - тени друг друга.

«Роман поэта» нужно продавать с пометкой, как на сигаретах: вызывает недомогание, усиливает хандру, обнажает ваши проблемы — концентрированные эмоции невообразимой силы вытащены Оушеном на поверхность и производят такое впечатление, что можно и не вывезти. 

Я не вывезла. Ощущение, как будто я в грустном треке на репите: читаю, читаю, а мне все хуже и хуже. Остановиться сложно: написано завораживающе красиво, форма (невысказанного) письма к матери располагает к наивысшей откровенности — но в моем 2020 году и без того много потрясений, чтобы ещё и в литературе читать о травме.