<...> умом я понимал: начиналась другая жизнь и пути назад не то чтобы нет — самого «назад» больше не существует.
С борщом, конечно, вышло не очень, но пожарить картошку-то я смогу: у меня даже сковородка имеется. В сумке из-под коньков.
Из мира выжали краски, остались только бескрайние, с заиндевелой корочкой лужи, белёсое небо, чёрные кривые стволы деревьев. Взяли накапали сверху горьких мутных чернил, вот вам и февраль.
Там разворачивались пурпурные кулисы, словно лепестки гигантского бархатного цветка, отходили одна за другой высокие шторы, скрипели гардины, плакали смычки, вторили им литавры...
<...> как, ну как можно волноваться из-за оценки, когда в мире существуют куда бо́льшие силы, куда более важные вещи? Оценки... Как это мелко по сравнению с универсумом.
А Москва уже наплывала: кланялась блестящим шпилем, подмигивала зелёными огоньками Ярославского вокзала, вползала в поезд заснеженной, обледенелой платформой.
Будто раньше черпал спокойствие из глубины души, а теперь там всё кончилось, и черпак скрёб по дну, визжал, как железо по стеклу, и вызывал не тепло, а крупные, влажные мурашки по всему телу.
Эта знакомая пудра... И сладкая вата, терпкий дух сахара, масла и попкорна. (с)
"Серая мельница", стихотворение, кукольный чемодан под моей кроватью, каморка за кулисами, Катя, Кеша, отец... Всё это выглядело знаками судьбы, хоть я в судьбу и не верил. (с)
- От кукол не убежишь, - одухотворенно покусывая свою трубку, убеждал меня ночами задумчивый, невеселый Мельник. (с)