Жизнь пишется на неведомых носителях, и человек вечно занят разгадкой этих записей. «Будь я атомом, в капле воды увидел бы океан. Так и в Холочье я видел мироздание», – думает герой романа о деревне, в которой вырос и которая была стерта с лица земли чернобыльской катастрофой.
Эта книга написана не словами, а смыслами. Автор создает своего рода феноменологический рисунок жизни. Пожалуй, в современной русской литературе трудно найти столь неожиданный взгляд на человека, социум и природу в их единстве.
Тропинка в Китеж
О Чернобыле написано немало. О Холочье ничего.
Многих волнует, как все случалось. Мало кто задумывается, что случилось.
А произошло вот что - потеря, утрата. У многих не стало дома, родины. Хотя место на карте все еще существует. Но именно только и осталось, что одно место, название. Чернобыль отсек целый мир, отсек часть тебя. В небытие ушел исток, родник. Как без него течь реке твоей жизни?
На Западе сказали бы: «Холочье» - книга о травме. Может так тоже верно. Но если это травма, то вызревавшая в книгу долгие годы.
Где травма, там и тема памяти. Да, все это модно нынче.
Обычно так. Девушка ли женщина, чаще именно она, а не он, находит письма расстрелянного генерала и заверте. Нормальное чувство, тиражируемое коммерческой прозой, стало пошлостью и избитостью. Читатель открывает такие романы, уже позевывая, зная, что будет и чердак, и бабушкин комод с архивами, и дожившие с тех лет старики со старухами, вспоминающие теперь как все было на самом деле. А за всем этим странствия по миру преуспевающего глобального человека, которому не хватает в жизни какой-то мелочи, какой-то истории, чаще тайны.
В «Холочье» истории в общепринятом придуманном смысле нет. Какой может быть сюжет у жизни, у личности? Она просто есть. Их не перескажешь, то есть на словах не передашь, не превзойдешь. Остается писать акварельные картинки людей и состояний. Тайна-секрет отсутствует в «Холочье» тем более. Все проще и возвышеннее. Вместо нее таинство - деревня детства. Место, с которого все начиналось, когда в словах не чувствовалось необходимости, потому что все было и все были живы – от дедушки, до соседских теток и старух.
Основная проблема литературы памяти, однако, даже не в сочиненном от скуки прошлом и нудном психотерапевтическом напоминании «не бойся, ты не одинок», а в том, что она субъективна и слишком оптимистична. Я вспомнил – этого достаточно. Можно положить в архив и бежать дальше, проставив галочки. Прошлое - как фотоальбом, в котором уже нет недостающих фотокарточек. Достал, заполнил пустующие места. Занавес. Можно забыть?
В большинстве книг вспоминают о себе и для себя. Лечатся. Как раньше у телевизоров.
Многие современные романы, кажется, исключительно по привычке называют семейными сагами или историями. Ведь они по большей части об индивиде, о его самоидентификации. Семья, былой мир в них лишь средство. Они неизбежно отходят в финале на второй план. Я узнаю все это для себя. Знание о прошлом не важно, не слишком значимо. Нечасто ускользнувшая жизнь становится теперь целью.
Память – воплощение человеческой борьбы со временем и пространством. Но лишь в литературе человек становится настоящим победителем. Увы, не абсолютным. Роман - не нокаут, это не чистая победа, скорее по очкам.
Конечно, Я никуда не денешь. Да и не надо никуда его девать. Без Я мир неполный.
Особенность романа Владимира Сотникова в том, что он предлагает диалог между Я и тем ушедшим миром. Более того диалог этот сменяется во второй части абсолютным доминированием той, ушедшей жизни (воспоминания деда, записи матери). Погибло не только детство героя, вырван не только его корень. Исчезла вся та старая жизнь, те ручейки ее, которые вливались в Холочье. Погибло целое сосредоточие жизненных сил. То, с чем герой впервые встретился и позже опознал в других явлениях мира: любовь, дружба, выбор, предопределивший будущее героя.
Нет, «Холочье» не книга памяти. Литература памяти почти всегда бедна, минималистична, статична, как надгробный памятник. Герой берет в прошлом только свое, родное. А если родное все? «Холочье» при не слишком большом объеме, книга удивительно многолюдная. И она трещит по швам от распирающего ее множества ушедших, промелькнувших людей и судеб.
Но она не только о них.
В первых двух абзацах сразу очерчено проблемное поле книги: соотношение литературы – памяти и реальности.
Это больше и важнее актуального романа про то, как что-то взорвалось. «Холочье» уходит от значимой, но все же лежащей на поверхности узкой чернобыльской темы в сферу более обширной тематики. Роман противостоит нашей нездоровой тяге к публицистике, к сиюминутности, спешке, верхоглядству, к прозе момента, понимаемой теперь как проза документа.
Публицистика плачет-хоронит или зовет-предупреждает. Литература спасает, возрождает, стремится сохранить в вечности.
Роман Сотникова - попытка апокастасиса, того самого чаемого воскрешения всех мертвых. Но полного воскрешения не получается. Потому что идея Федорова абсурдна и противоестественна, а силы литературы здесь слабы, и она просто неспособна. Если добиться иллюзии, запечатленной вечности мгновения еще удается, то в остальном закономерный крах и неудача. Литература не сильнее бытия. Поэтому «Холочье» не столь литература травмы, сколько живой опыт литературной травмы. То есть дело не только в потери частички себя, в сознании того сколько осталось, погибло там в чернобыльской зоне, но и в принципиальном осознании неспособности собрать, склеить тот мир воедино при помощи слов преодолев утрату («Иногда я думаю, что Холочье не должно быть книгой и даже словами»). Литературное Холочье неизбежно оказывается несовершенным, механистичным: «а помнишь», «а было», «а вот, еще толика меня, детства, ушедшего, ускользнувшего».
Автор-герой пытается ухватить Холочье - «библейскую слитность» своего детства. А получается почти бессвязное, неловкое перечисление. Вместо живой, целостной картины - сменяющие друг друга очерки воспитания чувств, очередное «С чего начинается родина…». Литература не справляется с возложенной на нее задачей.
Иной автор постеснялся бы признать это бессилье и пустился бы на уловки, заглаживать, зализывать, прятать провал петляя и запутывая следы писательской техникой. Но Сотников честен с читателем. И именно это подкупает в книге.
Настоящее Холочье принадлежит тому, иному миру. Вернуть его оттуда литературе не в силах. Но, может, Холочье не погибло? Может, дело не в смерти. Может, оно сокрылось, подобно граду Китежу?
Русская литература, наверное, не только про «воскресение». Тут задача узка и оттого не задался может последний роман Толстого, увязнувший в моральном и индивидуальном. Русская литература - попытка отыскать тропинку к граду Китежу. «Холочье» Владимира Сотникова совершенно в этой традиции.
Говоря же о нынешней отечественной литературе в целом, следует честно признаться. Если уж какая литература лежит ныне как мертвая царевна, так это русская. С российской вроде все в порядке, дрыгается. Может быть, даже еще будет процветать: «Я на свете всех милее, всех румяней и белее». А вот с русской – проблема.
Георгий Семенов, о котором я недавно вспоминал, задавался в своих записных книжках вопросом: в чем сущность русской прозы (не поэзии). Есть одна ведущая черта – очарование. Владимир Сотников – один из немногих авторов, этой черты не утративший.
Ода издыхающей лягушке
Тропинка в Китеж
О Чернобыле написано немало. О Холочье ничего.
Многих волнует, как все случалось. Мало кто задумывается, что случилось.
А произошло вот что - потеря, утрата. У многих не стало дома, родины. Хотя место на карте все еще существует. Но именно только и осталось, что одно место, название. Чернобыль отсек целый мир, отсек часть тебя. В небытие ушел исток, родник. Как без него течь реке твоей жизни?
На Западе сказали бы: «Холочье» - книга о травме. Может так тоже верно. Но если это травма, то вызревавшая в книгу долгие годы.
Где травма, там и тема памяти. Да, все это модно нынче.
Обычно так. Девушка ли женщина, чаще именно она, а не он, находит письма расстрелянного генерала и заверте. Нормальное чувство, тиражируемое коммерческой прозой, стало пошлостью и избитостью. Читатель открывает такие романы, уже позевывая, зная, что будет и чердак, и бабушкин комод с архивами, и дожившие с тех лет старики со старухами, вспоминающие теперь как все было на самом деле. А за всем этим странствия по миру преуспевающего глобального человека, которому не хватает в жизни какой-то мелочи, какой-то истории, чаще тайны.
В «Холочье» истории в общепринятом придуманном смысле нет. Какой может быть сюжет у жизни, у личности? Она просто есть. Их не перескажешь, то есть на словах не передашь, не превзойдешь. Остается писать акварельные картинки людей и состояний. Тайна-секрет отсутствует в «Холочье» тем более. Все проще и возвышеннее. Вместо нее таинство - деревня детства. Место, с которого все начиналось, когда в словах не чувствовалось необходимости, потому что все было и все были живы – от дедушки, до соседских теток и старух.
Основная проблема литературы памяти, однако, даже не в сочиненном от скуки прошлом и нудном психотерапевтическом напоминании «не бойся, ты не одинок», а в том, что она субъективна и слишком оптимистична. Я вспомнил – этого достаточно. Можно положить в архив и бежать дальше, проставив галочки. Прошлое - как фотоальбом, в котором уже нет недостающих фотокарточек. Достал, заполнил пустующие места. Занавес. Можно забыть?
В большинстве книг вспоминают о себе и для себя. Лечатся. Как раньше у телевизоров.
Многие современные романы, кажется, исключительно по привычке называют семейными сагами или историями. Ведь они по большей части об индивиде, о его самоидентификации. Семья, былой мир в них лишь средство. Они неизбежно отходят в финале на второй план. Я узнаю все это для себя. Знание о прошлом не важно, не слишком значимо. Нечасто ускользнувшая жизнь становится теперь целью.
Память – воплощение человеческой борьбы со временем и пространством. Но лишь в литературе человек становится настоящим победителем. Увы, не абсолютным. Роман - не нокаут, это не чистая победа, скорее по очкам.
Конечно, Я никуда не денешь. Да и не надо никуда его девать. Без Я мир неполный.
Особенность романа Владимира Сотникова в том, что он предлагает диалог между Я и тем ушедшим миром. Более того диалог этот сменяется во второй части абсолютным доминированием той, ушедшей жизни (воспоминания деда, записи матери). Погибло не только детство героя, вырван не только его корень. Исчезла вся та старая жизнь, те ручейки ее, которые вливались в Холочье. Погибло целое сосредоточие жизненных сил. То, с чем герой впервые встретился и позже опознал в других явлениях мира: любовь, дружба, выбор, предопределивший будущее героя.
Нет, «Холочье» не книга памяти. Литература памяти почти всегда бедна, минималистична, статична, как надгробный памятник. Герой берет в прошлом только свое, родное. А если родное все? «Холочье» при не слишком большом объеме, книга удивительно многолюдная. И она трещит по швам от распирающего ее множества ушедших, промелькнувших людей и судеб.
Но она не только о них.
В первых двух абзацах сразу очерчено проблемное поле книги: соотношение литературы – памяти и реальности.
Это больше и важнее актуального романа про то, как что-то взорвалось. «Холочье» уходит от значимой, но все же лежащей на поверхности узкой чернобыльской темы в сферу более обширной тематики. Роман противостоит нашей нездоровой тяге к публицистике, к сиюминутности, спешке, верхоглядству, к прозе момента, понимаемой теперь как проза документа.
Публицистика плачет-хоронит или зовет-предупреждает. Литература спасает, возрождает, стремится сохранить в вечности.
Роман Сотникова - попытка апокастасиса, того самого чаемого воскрешения всех мертвых. Но полного воскрешения не получается. Потому что идея Федорова абсурдна и противоестественна, а силы литературы здесь слабы, и она просто неспособна. Если добиться иллюзии, запечатленной вечности мгновения еще удается, то в остальном закономерный крах и неудача. Литература не сильнее бытия. Поэтому «Холочье» не столь литература травмы, сколько живой опыт литературной травмы. То есть дело не только в потери частички себя, в сознании того сколько осталось, погибло там в чернобыльской зоне, но и в принципиальном осознании неспособности собрать, склеить тот мир воедино при помощи слов преодолев утрату («Иногда я думаю, что Холочье не должно быть книгой и даже словами»). Литературное Холочье неизбежно оказывается несовершенным, механистичным: «а помнишь», «а было», «а вот, еще толика меня, детства, ушедшего, ускользнувшего».
Автор-герой пытается ухватить Холочье - «библейскую слитность» своего детства. А получается почти бессвязное, неловкое перечисление. Вместо живой, целостной картины - сменяющие друг друга очерки воспитания чувств, очередное «С чего начинается родина…». Литература не справляется с возложенной на нее задачей.
Иной автор постеснялся бы признать это бессилье и пустился бы на уловки, заглаживать, зализывать, прятать провал петляя и запутывая следы писательской техникой. Но Сотников честен с читателем. И именно это подкупает в книге.
Настоящее Холочье принадлежит тому, иному миру. Вернуть его оттуда литературе не в силах. Но, может, Холочье не погибло? Может, дело не в смерти. Может, оно сокрылось, подобно граду Китежу?
Русская литература, наверное, не только про «воскресение». Тут задача узка и оттого не задался может последний роман Толстого, увязнувший в моральном и индивидуальном. Русская литература - попытка отыскать тропинку к граду Китежу. «Холочье» Владимира Сотникова совершенно в этой традиции.
Говоря же о нынешней отечественной литературе в целом, следует честно признаться. Если уж какая литература лежит ныне как мертвая царевна, так это русская. С российской вроде все в порядке, дрыгается. Может быть, даже еще будет процветать: «Я на свете всех милее, всех румяней и белее». А вот с русской – проблема.
Георгий Семенов, о котором я недавно вспоминал, задавался в своих записных книжках вопросом: в чем сущность русской прозы (не поэзии). Есть одна ведущая черта – очарование. Владимир Сотников – один из немногих авторов, этой черты не утративший.
Ода издыхающей лягушке
я искренне не понимаю зачем названии книги писать ЧЕРНОБЫЛЬСКАЯ САГА , если там даже отдалённо абсолютно ничего про Чернобыль , автор просто рассказывает историю своей жизни. ОТЛИЧНЫЙ МАРКЕТИНГОВЫЙ ХОД !!
Нет в детстве ничего лучше бесконечных сравнений, которые заменяют будущие мысли
Странный, думал я, считая, что странник - от этого слова
«Сейчас я вспомнил, что в детстве хотел, чтобы и мой дом стоял на краю деревни. Чтобы, засыпая вечерами, прижавшись к стене, чувствовать за ней гул безграничного простора, куда я мог вылететь в своих снах, не боясь уличных проводов и деревьев – они не раз мешали моему полёту».
Я не верю мудрецам, говорящим, что все проходит. Все, что было, есть в человеке.
Пишется жизнь, не требуя слов, умения и желания, пишется на неведомых носителях.