Вдруг среди школьных принадлежностей я заметил том «Повелителя мух» и взял его со стола. Открыв обложку, я с ужасом обнаружил имя Сары, от руки написанное на титульном листе.
– Секундочку, неужели они дают читать это первоклашкам? – спросил я.
На меня обернулись все, кроме Сары.
– Да я до сих пор эту книгу не понял. Боже мой, почему б им не задать ей «Моби Дик»? Это абсурд. Безумие!
Никто еще не доказал экспериментально, что быть женатым – это круто само по себе.
Вопрос, заданный настолько просто и безыскусно, не имел целью меня обидеть. Мне просто не доверяли, и это было ужасно.
Я убедил себя, что ничего не было. Я уже много раз так делал (когда отец побил меня, когда я впервые порвал с Джейн, когда передознулся в Сиэтле, всякий раз, когда я пытался наладить отношения с сыном), по части вымарывания реальных событий я был большой дока. Писателю совсем не сложно выдумать сценарий, более приспособленный к жизни, нежели тот, что был реализован на самом деле.
Зачем же цеплялся за то, что никогда не станет моим? (Впрочем, к этому многие склонны, разве не так?)
Я был не натурал, не педик, не би, я уже сам не понимал, кто я есть. Но я сам был в этом виноват, и по большому счету меня забавлял тот факт, что людям действительно небезразлично, с кем я сплю. Какая разница?
Может быть, если бы ты не ждала от меня слишком многого, ты бы не разочаровалась во мне… так сильно.
— Я только что закончила краситься, так что ты все равно не заставишь меня заплакать.
Суть — в наличии воли осуществить разрушение, а не в последствиях, ибо последствия — это всего лишь декорации.
Мы скользим по поверхности вещей.
"Мир - это джунгли. Куда бы ты ни поехал - везде одно и то же."
— С запоями покончено, посещаемость вечеринок резко сокращена, успеваемость на юрфаке отличная, постоянство в любви, — говорю я, надевая футболку с логотипом Brooks Brothers. — Я перестал обманывать себя и перечитал Достоевского. И все благодаря тебе, чувак.
Глаза у Рида наполняются слезами.
— И ты бросил курить, — добавляет он.
— Угу.
— И снизил толщину жирового слоя на семь процентов.
— Не льсти мне, чувак.
— Такие ученики, как ты, Виктор, наполняют мое сердце гордостью. — Рид с трудом удерживается от того, чтобы не всплакнуть. — Я это тебе серьезно говорю.
Эстетика гранджа нанесла непоправимый ущерб облику американского мужчины, зайка.
- Так что, ты хочешь сказать мне, что мы не можем больше верить собственным глазам? Что все, что мы видим, - это подделка? Что кругом одна лишь ложь? И все в нее верят?
- Но это факт, - говорит Палакон.
- Где же тогда правда? - кричу я.
- Ее не существует, Виктор, - говорит Палакон. - Вернее, их сразу несколько.
- Тогда как же нам жить дальше?
- Меняться, - пожимает он плечами. - Готовиться.
- К чему? К лучшему? К худшему?
- Возможно, в настоящие время эти понятия уже бессмысленны.
- Но почему? - взываю я. - Почему?
- Потому что теперь никто не заботится о таких мелочах, - говорит Палакон, - Ситуация изменилась.
- Мы должны уделять животным столько же любви и заботы, сколько людям. Я обдумываю это заявление. Я вспоминаю все, что делал в этой жизни, и все, что делали другие у меня на глазах. - Лучше не надо, зайка, - говорю я. - По-моему, им и так хорошо.
— Почему у меня ощущение, что ты злишься, Патрик? — тихо спрашивает она и отпивает еще вина. — Может быть, потому что я злюсь, — цежу я сквозь зубы.
— Почему у меня ощущение, что ты злишься, Патрик? — тихо спрашивает она и отпивает еще вина. — Может быть, потому что я злюсь, — цежу я сквозь зубы.
Он смотрит на меня, я опускаю глаза, глубоко затягиваюсь сигаретой. Человек продолжает смотреть, и единственное, что мне приходит в голову: то ли он меня не видит, то ли меня здесь вообще нет. Люди боятся слиться. «Интересно, продается ли он?»
— Такой ответ меня не устраивает, — говорит Никитас, продолжая разминать мышцы.
— Мне абсолютно до лампочки, какую информацию твой мозг в состоянии усвоить, — парирую я.
Последний раз Келли видели на теннисном корте в Палм-Спрингсе в середине месяца. Его обнаженный труп проволокли по шоссе в Хуаресе и бросили на обочине, привалив к дереву. Неподалеку нашли еще два мужских тела, закатанных в цемент. У Келли было скальпировано лицо и отрублены кисти рук. Пришпиленная к груди записка мало что объясняла: «cabron? cabron? cabron?» [мудак (исп.)]
... мне никто никогда не нравился, и я боюсь людей.
Впрочем, есть ум или его нет, в данном случае неважно; главное — внешность, иллюзия совершенства, обещание телесных услад. Главное — соблазн.
Давала ли она клятвы коварному отражению в зеркале? Плакала ли хоть раз от бессильной ненависти? Жаждала ли измены столь истово, что превращала в реальность свои самые низменные желания, воплощая одну фантазию за другой в только ей понятной последовательности, меняя правила по ходу игры? Сможет ли вычленить тот миг, когда она утратила способность чувствовать? Помнит ли год, сделавшей ее такой? Затемнения, наплывы, переписанные сцены, все, что мною вычеркнуто, – как же хочется сказать ей про эти вещи! – но я знаю, что не смогу, а самая главная из них: мне никто никогда не нравился, и я боюсь людей.
Может, тебя вштыривает сам факт, что своим поведением ты отбиваешь у них всякую охоту отвечать на твою любовь взаимностью?
...я смотрю на парней, плавающих в подогретом бассейне (им от силы по восемнадцать), на девушек в стринг-бикини и на высоких каблуках, разгуливающих вокруг джакузи, словно ожившие статуи, мозаика молодости – мир, где меня больше нет.