«Один раз — случайность, два раза — совпадение, три раза — закономерность, десять раз — повторите опыт, занесите данные в таблицу, определите среднее значение и посчитайте погрешность».
Ты опять чужой, ненужный, непонятный. Говоришь — не слышат. Повторяешь — не понимают. Kричишь — уходят.
«Только две вещи бесконечны — Вселенная и человеческая глупость, хотя насчёт Вселенной я не уверен».
Илья вздохнул, долил себе еще чаю. Надо идти заниматься. Интересно, чем можно выбить из головы вид мерно двигающих при каждом шаге невероятно волнующих женских бедер? И этой… которая как бы есть, а слова такого нет.
— О! Нам сегодня везет на странных. Я тоже повстречал вечером одного пианиста. А по виду — скрипач.
— Почему скрипач? — удивилась Таня.
— Да знаешь, из таких, которые всегда ходят со смычком в заднице. Зато тачка у него что надо.
— Как же он в нее садится-то? Со смычком?
Γлавные слова произносят тихо. Самые главные — молча.
Там со схватками привезли. Муж — весь в тату, как папуас, и бледный до белого. А она его за руку хватает и приговаривает: «Ванечка, ты только не волнуйся! Ванечка, ты только Танечку из садика не забудь забрать!» А у самой схватки вовсю. Во женщина какие бывают!
— Боишься, что я с ним разговаривал? Думаешь, купит он меня? Думаешь, денег предлагал?...
— Правильно думал, — хмыкнул Гаврилов, не дождавшись ответа. — Он только рот открыл — так сразу про деньги давай.
— Много обещал?
— Много, — невозмутимо кивнул Гавря. — Я до стольки считать не умею.
— А ты?
— А зачем мне столько денег, до скольки я считать не умею?
— Слышь, ты… — Гаврилов ткнул ботинком в лежащего на полу Разина. — Ты про маму зря. Ты чего, не знаешь, что ли? Маму не трожь, мама — это святое.
— Я люблю тебя.
— А я тебя — очень.
«Каракатица» притихла.
«Каракатица» офигела.
Мусоргского здесь лабали впервые.
Гном. В собственной Левкиной интерпретации. Пожалуй, это единственное место в программе, которое сумело вызвать у него самого какие-то эмоции. Музыканты хорошие, гитарист — из джазовых, ударник — вообще отбитый на всю голову. Зажгли они так, что Модест Матвеевич, наверное, в гробу перевернулся. Чтобы поаплодировать.
- Поверь мне, если два человека живы и любят друг друга — ничего не потеряно. И все можно исправить.
— Как?! — Дина подняла голову с плеча своей наставницы.
— Да очень просто, — улыбнулась Алла Максимовна и погладила ее по щеке. — Любишь его? Скажи ему об этом. Обидела? Попроси прощения.
— И все?
— Дина! — Алла Максимовна даже рассмеялась. — В этом «и все» — самое главное.
- ...От все ж таки спортил тебе Степка биографию, как я вижу.
— При чем тут Степан? — опешил Лев.
— Да уронил он тебя из коляски, году тебе еще не было. И вроде упал не на землю, и высота небольшая. А бошку тебе все ж таки стряс.
Это, оказывается, огромное счастье — что есть вещи, которые не меняются, что бы ни происходило в мире вообще и с тобой лично.
Кроме букета роз на Леве были лишь кеды.
— Ну вот я и получил ответ на свой вопрос про ревность.
— Ничего подобного! — по своей всегдашней бараньей привычке не согласился Степка. — Я не ревнивый! Но в морду, если что, дам без размышлений.
- У тебя первое предупреждение.
- Из трёх?
- Из одного.
Эйнштейн говорил, что бесконечны две вещи — Вселенная и глупость. Левке теперь казалось, что и у цинизма нет границ.
Три?
Подносит запястье к глазам. Уже четвертый час ночи. Надо пройтись, иначе не уснет. Да и любить Москву можно и нужно именно в это время, только ночью. Когда в ней почти не видно людей.
Все дерьмо, кроме мочи, но у некоторых и моча - дерьмо.
— Слушай, ну ты вообще… А где мое кольцо, собственно? И хотя бы букет цветов невесте купил!
— Про кольцо я подумаю, — он берет ее за руку, рассматривает пальцы. — Надо же красивое выбрать. А цветы… Ты ж не невеста, жена уже. Кто женам цветы дарит?
В темноте, в теплом коконе под одеялом они исповедовались, плакали и жалели друг друга. И это исцеляло обоих и притягивало друг к другу еще сильнее.
— Рыжее, тощее и конопатое чучело. Что она в тебе нашла?
Похоже, он не нравится никому из Машиного окружения. И это уже начинает всерьез раздражать.
— Тонкую душевную организацию, — сердито буркнул Бас.
На дне пропасти очень холодно и одиноко. И единственное чувство, которое согревает — это жгучий стыд. В нем взыграли какие-то идиотские неизжитые комплексы, и он смертельно обидел того человека, который едва ли не за шкирку вытащил его из бездны собственного отчаяния. Кто кусает руку, которая тебя кормит? Он точно знает одного такого болвана неблагодарного.
Что им двигало тогда? Что заставило сказать те ужасные слова? Не понимал, категорически не понимал теперь. Какой-то бес саморазрушения владел им, не иначе. Или… хм… скопившаяся сперма на мозг надавила… Ну да, очень удобно — сваливать все на физиологию, что у него там проблемы, здесь не все в порядке. А на самом деле — просто дурак, слепой дурак, который к тому же не знает значения слов "порядочность" и "благодарность"