Женщина создана сделать мужчину счастливым, где бы этот несчастный не прятался....
- Я... - голос прозвучал надсаженно. - В... в порядке... наверное... Лихо...
- Тут он, - Себастьян флягу отобрал. - Собственною мордой наглою, в которую бы плюнуть...
Лихо зарычал.
А глаза человеческие. Жутко так... морда звериная, а глаза человеческие.
- И плюну, - Себастьяна рык не испугал нисколько. - Когда человеком станешь... нет, ты каким местом вообще думал, когда во все эти дела ввязался? Молчи, без тебя знаю, что не головой... головою думать - это сложно, не каждому дано..
С шорохом развернулись крылья. и рога, кажется, тоже выросли.
-Какая прелесть! - неискренне восхитилась Мина. - Мой ужин пытается меня забодать?
-Беспредельные времена, - согласился Себастьян, - Абсолютно аморальные...
Неожиданно найденный клад сорвал похороны.
Какая бы дурь ни пришла в голову, всегда найдутся единомышленники.
Хорошо там, где меня нет, но ничего, я и туда доберусь...
Каждый народ имеет такую историю, на которую у него хватит фантазии.
... принадлежность к роду человеческому еще не делает человеком.
- Дуся! - этот голос пробился сквозь полог боли.
Невыносимой.
Но она, Евдокия, как-то эту боль выносит... и значит, не столь уж хрупка. Не ничтожна.
- Дуся, дыши ртом... давай, умница... воды... будешь водичку?
Ее подняли рывком.
Усадили.
Кукла. Правильно, люди для него, того, кто остался в межмирье, куклы... и она, Евдокия, фарфоровая. Литые руки. Литые ноги. И голова тоже литая, из фарфора первого классу, да расписанная поверху. Волосы приклеены. Глаза распахнуты глупо.
А тело вот тканное, набитое конским волосом.
- Пей, давай, по глоточку... за маму твою... тещеньку нашую драгоценную... она же ж, Дусенька, не постесняется самолично заявиться, коль узнает, что с тобою неладно.
Вода холодная.
Пожалуй, это было самое первое безболезненное чувство. Или не чувство, но мысли?
Вода холодная.
Сладкая.
- Сделает мне усекновение хвоста аль иных каких важных частей тела... про братца моего вообще молчу...
Бес.
У него вода.
Во фляге. Фляга старая, битая. Где взял? Лучше не спрашивать, а пить, пока вода еще есть... и Евдокия глотает, глотает, силясь наполинить пустоту внутри. И флягу не держит - держится за нее.
- Он у нас ныне в рассудке своем... поглянь, как скалится... ага... недоволен...
Голос есть, а Себастьяна нет. Точнее он присутствует, но где-то вовне, отдельно от фляги, в которую Евдокия вцепилась.
Не человек - тень расплывчатая.
И еще одна рядом, но эта тоже - нелюдь.
Евдокия рассмеялась, до того замечательною показалась ей собственная шутка. И смех этот длился и длился.
- Ну ты что... Дуся... уже все, почитай... осталось только в повозку эту загрузится и домой... мы же ж и дошли, и нашли... и подвигов совершили столько, что и внукам рассказывать хватит, и правнукам...
Глупости говорит.
Но пускай, покуда говорит, а Евдокия слышит, то и в теле собственном удержится. А оно, подведшее, оживало. Странно так, тянущей болью в руках и ногах, тяжестью в животе, будто туда не воду -камень подкинули.
Выходит, своевременный пинок имеет куда большую волшебную силу, нежели поцелуй… правда, не сказочно это.
Организм этакая близость к обрезу нервировала. Организм был против членовредительства, особенно когда вредить собирались ему, а потому желал немедля защититься.
-Женщины редко решаются на подобное. Они слабы. Трусливы. Склонны к манипулированию, и только... а чтобы отнять жизнь иного существа, разумного существа, нужна смелость.
Гавриил промолчал.
Он видел, как отнимают жизнь. И мужчины. И женщины.
И смелости не нужно... может, если только в самый первый раз. А дальше - привычка одна.
Боги любят покорность.
И люди тоже.
Им кажется, что если кто-то покорен, то он и безопасен... ничтожество не способно ударить...
Эржбета с трудом поборола в себе желание взять печатную машинку и опустить на макушку панны Арцумейко, и то лишь потому, что не сомневалась: пострадает от этого столкновения именно машинка. Панну Арцумейко защитят что толстый шиньон, что собственная ее твердолобость.
Оно как бывает? Сотворишь вот ненароком торжество добра, а потом глядь - и что? И получается, что оное добро похуже того зла бывает... зло, как и бомбу, ликвидировать надо с разумением.
... вдвоем. ...вдвоем выживать проще.
Леди не бегают? Пожалуй. Они очень быстро ходят…
– Шампанское будешь?
– Буду… а нам можно?
– Нам все можно, – подумав, решила Кэри и привела весомый, как ей показалось, аргумент. – Я замужем… а ты почти… и у меня муж улетел с любовницей… а у тебя… у тебя…
– Улетит, – мрачно заметила Грай, растирая глаза. – С любовницей.
– Он меня не любит… твой любил и все равно улетел, а мой… он сволочь.
– Почему?
– Потому что не любит. Разве не понятно?
– А с чего ты взяла, что не любит?
– Если бы любил, то не стал бы любовницу заводить…
– А он…
– А я не знаю… я запуталась. Я дура и… – Она опять заскулила, а из раскрасневшихся глаз градом покатились слезы.
"На столике стояли перья и высокая чернильница-непроливайка, десяток губок и эбонитовая палочка, которой Кэри не столько правила чертежи, сколько чесала шею. А порой, засунув в волосы, забывала и принималась искать.
Она умела молчать.
И слушать.
Говорить, как-то остро ощущая момент, когда Брокка начинала тяготить тишина. Она приносила молоко в высоком кувшине синего стекла и шоколадные пирожные, которые ела руками, а потом долго собирала крошки с платья.
Ворчала.
И порой, устав, дремала на том же диванчике. Она забиралась по лесенке к узким окнам и, опершись локтями на подоконник, слушала дождь. Дышала на стекло.
Рисовала.
Спускалась и ледяными ладонями накрывала уши Брокка, требуя немедленно согреть их. А он смотрел в ее глаза и… отступал.
Раз за разом.
Янтарная девочка, легкая, медово-дымная и беспокойная слегка. Со вкусом коньяка и снега, безумное сочетание, от которого он мог бы потерять голову" (с.)
"Гранит шел тяжело, со сложенными крыльями, опирающийся на короткие лапы, он гляделся неуклюжим. И сам же, осознавая эту неуклюжесть, вздыхал. Его место было свободно, и Гранит ворочался, переваливался с боку на бок, ворчал, пытаясь устроиться в каменном ложе.
— Остальные спят, да?
— Идем. — Брокк стянул перчатки и сунул за пояс. — Обсидиан. Или десятый номер.
— Не надо по номерам. Это… неправильно.
Неправильно, но Брокк никому до сих пор не в состоянии был объяснить, зачем давал драконам имена. Блажь. Ему позволительно блажить.
Обсидиан, угольно-черной масти зверь, спал, свернувшись клубком, растопырив массивные лапы, и острый кончик хвоста лежал поверх морды.
— Льдинка…
…белая с отливом в синеву, изящная и быстрая, с колючим капризным норовом и необъяснимой любовью к блестящему. Даже во сне она сжимала посеребренный шар.
— Малахит.
…темно-зеленый, тяжеловесный с виду. Тихоход и меланхолик.
— Октава… Нефрит… Ромашка… ей безумно нравятся ромашки. Я сошел с ума?
— Нет. Женщина и цветы — это естественно.
— Бирюза… и Изумруд. Его я собрал почти заново. Взрывом повредило сильно. Уговаривали… списать.
Остановить сердце, в конечном итоге собрать нового дешевле, чем нынешнего сохранить. К чему тратить время и силы впустую?
Изумруд дремал с полуприкрытыми глазами, в отличие от прочих, темными, выпуклыми. И Брокку казалось, что зверь следит за ним.
— Но ты не согласился. — Кэри стояла рядом и за руку держала, точно боялась потеряться в этом пустом длинном ангаре. — Хорошо, что ты не согласился. Он… очень красивый. Они все красивы…" (с.)
Все-таки есть в заговорах нечто романтическое. - Инголф раскрыл руки навстречу ветру. - Я прямо вижу себя ...
- ... на плахе.
Всем нам приходится чем-то жертвовать, Кэри из рода Лунного Железа. Но кто-то зализывает раны и находит в себе силы жить дальше, а кто-то носится со своим горем всю оставшуюся жизнь. Это опасная дорога. Гнилая.
Женщины не должны страдать, когда мужчины делят власть.
Знаешь, я когда подыхал, все пытался понять, чего ради за жизнь цепляюсь. Больно же было. И сдохнуть, оно все проще, а я, дурак, живу... только там дошло, что не ради чести... не ради рода...нет, просто потому, что жизнь вот она, проходит. А я так и не был счастлив. Так, чтоб до одури, до звезд в глазах и неба под ногами. Это страшно, младшенький, умирать, когда счастлив не был.
К слову, в книге есть презанятнейшая сцена, где герой взбирается по отвесной стене башни, чтобы переговорить с героиней… очень, по-моему, романтично. Не желаете повторить?— Нет.— Жаль. А придется.