Это «книга эксцессов». То есть чудес. Потому что эксцесс — это и есть чудо, только удивительным образом лишенное традиционной основы чудесного — Высшей воли. Ибо Бога, который не может быть засвидетельствован, естественно, не существует. (Впрочем, здесь тоже не все так просто, ибо автор, подобно Канту, по булгаковскому Воланду, отвергнув традиционные доказательства, выдвинул свое. Но мы с вами пока об этом ничего не знаем.) Итак, эксцесс — безосновное чудо — у которого и для которого нет оснований. Это не-вольное чудо, буквально. На которое нет Воли, а есть попустительство. Несколько шутовское попущение какой-то высшей инстанции, которая иногда допускает чудеса-эксцессы. Потому что ей самой, этой инстанции, так интереснее. Потому что она не существует, но может скучать, испытывать интерес, допускать чудеса-случайности-эксцессы, задавать загадки, а главное — смотреть и следить. Вот эта тема здесь одна из центральных — неизвестно чьего взгляда, подобного прицелу, и который испытывает человек в не меньшей степени, чем поедающая банан макака.
Об авторе: Поэт с большой буквы, Прозаик с большой буквы, Человек с большой буквы. Лауреат премии «Дебют»-2003 в номинации «поэзия». Лауреат премии Андрея Белого-2012.
О книге: Если «Бальзамины выжидают» и можно сравнить с чем-то, то первыми на ум придут «Книга мертвых» или «Упанишады». Тексты без авторов – и это важно для понимания. Гейде умудрилась сам процесс письма возвести до уровня мифотворчества – стилизовать свою прозу под легенды, созданные коллективным бессознательным. Она словно бы и не автор, а скорее переводчик: с языка пустоты на русский.
«Бальзамины» – не роман и не сборник рассказов, не проза и не поэзия. Здесь нет ни сюжета, ни героев, ни диалогов. Это и не текст вовсе – скорее набор символов, мотивов, переплавленных в слова, где эффект целостности достигается за счет повторения – не образов, а впечатлений.
«Зимой, подумал мальчик, море не замерзает, а превращается в студень. В рыбное заливное. Приходят люди, отрезают большими ножами и так и питаются до самой весны. Летом съеденное опять отрастает, потому что зимой люди едят море, а летом море ест людей».
Иногда Гейде, как Андрею Платонову, бывает попросту тесно в рамках русского синтаксиса, и она рвется за его пределы, как пар из кипящего чайника; она не ищет адекватную форму выражения, она, мне кажется, знает более прямой путь – и работает напрямую с подсознанием. И, листая страницы, постепенно ловишь себя на мысли, что, возможно, стал частью ментального эксперимента, где описанные события – это не истории, это – словесные кляксы Роршаха; и твоя реакция на них – неотъемлемая часть текста (тот неловкий момент, когда понимаешь, что это книга читает тебя, а не наоборот).
«Один человек-левша ходил по городу, никогда не разжимая правый кулак, потому что был там маленький город с башнями, садами, горожанами и даже уличными собаками, никому никогда не подавал руки и прослыл угрюмым мизантропом, и под конец в приличные места его звать перестали, а в неприличных всегда была вероятность ввязаться в какую-нибудь историю».
***
«Бальзамины выжидают» – это не книга, это – своеобразная хитрофокусная линза, замаскированная под книгу. И мир сквозь эту линзу не только выглядит, но и ведет себя иначе: там дыхание – это не «вдох-выдох», а «быть-небыть», там человек может видеть море, только если море смотрит на него, а ребенок способен приручить стихию с помощью чашки теплого молока. И поэзия там – это не вид литературы, а жизненно-важный орган: позвоночник души, если хотите.
И вот парадокс: вручив Марианне Гейде премию Белого-2012 – жюри разрушило главную идею книги. Книги, которая подражает священному тексту – и, по сути, живет отдельно от автора. И даже больше – отрицает авторство, в принципе, как понятие:
«…в сущности, это могло бы относиться и к человеку: ведь его имя – единственное, да и то чисто декоративное препятствие, стоящее между ним и пустотой. Он хватается за свое имя, непрестанно его повторяет, чтобы не забыть, выставляет его как смехотворный щит или ритуальную маску, вплоть до того момента, когда вдруг отбрасывает его, как сделавшийся ненужным и бессмысленным предмет культа, у которого не осталось адептов».
***
Зуб даю: когда солнце потухнет и снова зажжется (как стоваттная лампочка, которую считали перегоревшей), и новые люди придут на наши места, они выкопают из земли и льда книгу Марианны Гейде – и создадут новую религию...
«Люди, которые живут близ южных морей и постоянно употребляют в пищу осьминогов, ослепнув, продолжают свободно ориентироваться в пространстве, мгновенно узнавая предметы на ощупь. Те, чье зрение сохранилось, способны различать предметы в темноте и источать слабое свечение, по которому их опознают другие люди, любящие осьминогов. Ночами в пригородах можно заметить странные очаги неонового света – это любители осьминогов собираются для молчаливых бесед».
А теперь – попробуйте забыть это: этих людей, едящих застывшее море, этих ослепших любителей осьминогов, светящихся в темноте, этот город с башнями на ладони у мнимого мизантропа.
Ничего у вас не выйдет.
Источник
Об авторе: Поэт с большой буквы, Прозаик с большой буквы, Человек с большой буквы. Лауреат премии «Дебют»-2003 в номинации «поэзия». Лауреат премии Андрея Белого-2012.
О книге: Если «Бальзамины выжидают» и можно сравнить с чем-то, то первыми на ум придут «Книга мертвых» или «Упанишады». Тексты без авторов – и это важно для понимания. Гейде умудрилась сам процесс письма возвести до уровня мифотворчества – стилизовать свою прозу под легенды, созданные коллективным бессознательным. Она словно бы и не автор, а скорее переводчик: с языка пустоты на русский.
«Бальзамины» – не роман и не сборник рассказов, не проза и не поэзия. Здесь нет ни сюжета, ни героев, ни диалогов. Это и не текст вовсе – скорее набор символов, мотивов, переплавленных в слова, где эффект целостности достигается за счет повторения – не образов, а впечатлений.
«Зимой, подумал мальчик, море не замерзает, а превращается в студень. В рыбное заливное. Приходят люди, отрезают большими ножами и так и питаются до самой весны. Летом съеденное опять отрастает, потому что зимой люди едят море, а летом море ест людей».
Иногда Гейде, как Андрею Платонову, бывает попросту тесно в рамках русского синтаксиса, и она рвется за его пределы, как пар из кипящего чайника; она не ищет адекватную форму выражения, она, мне кажется, знает более прямой путь – и работает напрямую с подсознанием. И, листая страницы, постепенно ловишь себя на мысли, что, возможно, стал частью ментального эксперимента, где описанные события – это не истории, это – словесные кляксы Роршаха; и твоя реакция на них – неотъемлемая часть текста (тот неловкий момент, когда понимаешь, что это книга читает тебя, а не наоборот).
«Один человек-левша ходил по городу, никогда не разжимая правый кулак, потому что был там маленький город с башнями, садами, горожанами и даже уличными собаками, никому никогда не подавал руки и прослыл угрюмым мизантропом, и под конец в приличные места его звать перестали, а в неприличных всегда была вероятность ввязаться в какую-нибудь историю».
***
«Бальзамины выжидают» – это не книга, это – своеобразная хитрофокусная линза, замаскированная под книгу. И мир сквозь эту линзу не только выглядит, но и ведет себя иначе: там дыхание – это не «вдох-выдох», а «быть-небыть», там человек может видеть море, только если море смотрит на него, а ребенок способен приручить стихию с помощью чашки теплого молока. И поэзия там – это не вид литературы, а жизненно-важный орган: позвоночник души, если хотите.
И вот парадокс: вручив Марианне Гейде премию Белого-2012 – жюри разрушило главную идею книги. Книги, которая подражает священному тексту – и, по сути, живет отдельно от автора. И даже больше – отрицает авторство, в принципе, как понятие:
«…в сущности, это могло бы относиться и к человеку: ведь его имя – единственное, да и то чисто декоративное препятствие, стоящее между ним и пустотой. Он хватается за свое имя, непрестанно его повторяет, чтобы не забыть, выставляет его как смехотворный щит или ритуальную маску, вплоть до того момента, когда вдруг отбрасывает его, как сделавшийся ненужным и бессмысленным предмет культа, у которого не осталось адептов».
***
Зуб даю: когда солнце потухнет и снова зажжется (как стоваттная лампочка, которую считали перегоревшей), и новые люди придут на наши места, они выкопают из земли и льда книгу Марианны Гейде – и создадут новую религию...
«Люди, которые живут близ южных морей и постоянно употребляют в пищу осьминогов, ослепнув, продолжают свободно ориентироваться в пространстве, мгновенно узнавая предметы на ощупь. Те, чье зрение сохранилось, способны различать предметы в темноте и источать слабое свечение, по которому их опознают другие люди, любящие осьминогов. Ночами в пригородах можно заметить странные очаги неонового света – это любители осьминогов собираются для молчаливых бесед».
А теперь – попробуйте забыть это: этих людей, едящих застывшее море, этих ослепших любителей осьминогов, светящихся в темноте, этот город с башнями на ладони у мнимого мизантропа.
Ничего у вас не выйдет.
Источник
Некогда дьявол или его временно исполняющий обязанности слепил себе целое потешное войско, и так на свет произошли цикады. А может быть, цикады произошли совсем по другой причине.
— Делайте… то, что захотите, то и делайте, — пробормотал Пророк. Он оказался ужасно лёгким, как горсть абрикосовых косточек, возможно, он и был горсть абрикосовых косточек. Мы схоронили его близ корней Великого Дерева, мы схоронили в корнях какого-то дерева. Вероятно, во всём этом был какой-то смысл, мы сами не можем понять, какой. Мы оглядываемся. Мы думаем — чего же мы хотим-то на самом деле. На самом деле, мы ничего не хотим. Мы вглядываемся в небо. Вдруг там что-то покажется? Вдруг наши чаянья окажутся не пустым ремеслом? Каждый вечер мы зажигаем огни возле Большого Оврага — вдруг это подействует. Обычно оно не действует. Но мы не оставляем наших попыток. Возможно (думаем мы), попытки только и составляют соль нашего существования. Вполне бесплотного и неблагонадёжного в этом смысле. Возможно, смерть — та же соль. Нет, не та. Вот эта.
Кто мог бы подумать, что пустыня цветёт изнутри. Её безводное чрево рождает солёные розы. Серебристые, цвета жжёного сахара, они взрезают песок острыми рёбрами, вызревают в глубинах, снизывают сами себя в гирлянды или причудливые скопища. Вот венец с голову младенца, вот с голову отца, вот с голову агнца, а то глыбы с целого тельца, их нелегко бывает извлечь на поверхность. Так цветут они под слоем мелкого кварца, точно ископаемые растения. Мелкие продают по дешёвке туристам как сувениры, крупными подпирают двери или используют в качестве пресса. Кто мог бы подумать, что пустыня цветёт изнутри.
Кроткая черепаха, старушка, сморщившаяся ещё до своего рождения, маленькая пленница, заключённая в объятья собственного скелета — как осторожно выпрастывает она свою чешуйчатую голову, оснащённую крепким клювом, как ручки-грабельки её рыхлят песок, когда она выползает погреться на солнышко, украдкой, как всё, что она делает, точно жизнь её принадлежит какому-то другому,
Спрут, как мы, от страха бледнеет и от гнева багровеет. Пищу на вкус ощущает руками, точно весь он — один ветвящийся язык. Вещи с его точки зрения делятся на горькие, сладкие, солёные, острые и умозрительные — т. е. те, которые никакого вкуса не имеют вовсе.