Пианистка

Ваша муза похожа на шизу.
***
Жила-была девочка...

Хорошая послушная девочка. Милый ангелочек. И у этой девочки было диковинное красивое имя на "Э". И был у девочки папа. Хороший папа, который однажды сошел с ума и скончался в состоянии полной потери рассудка. И была у девочки мама. Тоже хорошая мама. Она любила девочку. Как могла. Как все мамы. Все мамы любят своих детей как могут. И, естественно, желают им только добра. И мама девочки очень хотела, чтобы ее дочка была счастлива, поэтому обнаружив в собственном чаде крошечные зернышки таланта, решила, что быть ее ангелу гениальной пианисткой.
И милая крошка была очень рада, она грезила, как однажды спустя годы, когда она станет прекрасной женщиной, она выйдет на сцену в роскошном вечернем платье, ее глаза будут подчеркнуты слезами от вспышек многочисленных софитов, она коснется своими длинными пальцами клавиш и из-под них полетят звуки поистине дьявольской красоты, обнажая ее душу, даруя ей свободу, а люди в зале будут рыдать, аплодировать и восхищаться ею.
Но зернышко таланта не проросло, как волшебные бобы до небес, сделав девочку вторым Моцартом, а осталось зернышком. И великого музыканта из девочки не получилось.
И тогда девочка, чтобы не расстраивать маму, похоронила свою мечту в себе. Вместе со всеми остальными мечтами. Вместе со своей душой. И после небольшой панихиды стала жить дальше.

Она стала учительницей музыки. Учила таких же как она - без волшебных бобов таланта внутри. Она ходила в магазины, смотрела телесериалы, пила кофе, что-то думала, что-то делала, с кем-то разговаривала. Желала мамочке "доброго утра" и "спокойной ночи", просыпаясь и засыпая с ней в одной постели. И даже улыбалась. Скажем прямо, люди, окружающие ее, находили ее такой же как все.
Но людям свойственно ошибаться, на то они и люди..
Была у девочки маленькая тайна.
У нас у всех есть свои тайны. О которых никто не знает. Мы все живем двойной жизнью. Мы все с двойным дном. И если однажды по воле случая кто-то приподнимет это дно, то в каждом из нас он обнаружит такое, до которого Пандоре с ее ящиками вовек не дотянуться.
И девочка, чье имя начинается на "Э" тоже имела свою шкатулку с секретом. Ее досуг был весьма нетривиален. Она ходила в особенный кинотеатр и смотрела особенные фильмы. Фильмы, люди в которых любят друг-друга. Очень жестко, часто и в разных позах. Она подсматривала за парочками в парках. И когда никто не видел, резала себя лезвием. Смотрела на капли вытекающей алой крови и что-то щелкало у нее в мозгу, давая возможность продолжать игру в "хорошую девочку" и "хорошую дочь".
Потому что, думала она, вытерпеть можно все, если знать, что в конце ты получишь вознаграждение из порнографии и щедрой порции боли.

Девочка, чье имя начиналось на "Э" оказалась не такой уж и обычной девочкой. Но на самом деле самой обыкновенной. Просто из-за невозможности вырваться из-под гнета обстоятельств, которые сжимались огромными стенами бесконечного лабиринта над ее головой, будто обещая похоронить ее заживо внутри, не имея возможности найти выход и выбраться из него, она нашла выход внутри.
И за бесконечную фрустрацию, невозможность ничего изменить, собственное убивающее ее безволие, за ту жизнь, которой не случилось, за то, что девочка никогда не сможет стать полноценной женщиной, за все, за то что было и того, чего не было, за каждое, за все по частям и целиком, за то кем стала и кем никогда не станет, девочка стала мстить.
Мстить себе, своему телу, как частице своей матери, частице этого прогнившего, забытого Богом мира, мстить себе, как будто всем остальным.

А потом появился мальчик. Чудный мальчик. И любовный отрезок "мальчик-девочка", законченная система, вдруг стала треугольником "мальчик-девочка-боль", а потом четырехугольником, твердо стоящим на ногах, привычным квадратом "мальчик-девочка-боль-мать". И параллельно - замкнутым кругом.
И пресловутая клетка, которая пошла искать птицу - ее нашла.

И если вы думаете, что я описала содержание истории "Пианистка" про девочку Эрику, то вы немного ошибаетесь, потому что я описала историю "Жизнь" про девочку Эльфриду Елинек.
***

Современное общество, друзья мои - это, знаете ли, очень странная штука. Сначала в нем все кричат о равноправии и организуют женские движения на каждом углу , потом кричат из каждого утюга про важность сохранения традиций, патриархат, и прочее "да убоится жена мужа своего". Потом все тыкают в лица сводками по статистике домашнего насилия, а следом раскупают все экземпляры " 50 оттенков серого" и ему подобные, воспевая тем самым женский мазохизм, и, соответственно, насилие это провоцируя.

Когда я в метро читала Захер-Мазоха на меня все смотрели как на прокаженную, будто читаю я не классику австрийской литературы, а книгу "100 способов взорвать вагон метро".
Однако же, несколько недель назад, встретив напротив себя в вагоне белокурую, синеглазую девочку лет 12, похожую на ангелочков с церковных фресок, которая прижимала к себе 3 тома "Оттенков.." как будто это современная Holy Bible, ужас от этого прошил одну меня, т.к. люди вокруг даже умилялись от этого зрелища.

Таких книг, как у Елинек я не читаю принципиально. Моя психика не выдерживает историй о несчастных женщинах, их трудной судьбе, женском мазохизме и тому подобном.
И бесконечные женские авторекурсии - это тоже из вещей за гранью моего принятия.
И если у Кафки, Сартра, Берроуза и тому подобных авторов "книги-пазлы" вызывают у меня душевный трепет и желание не отрываясь распутывать их внутренние темы, распуская произведение как старый свитер по ниточке, чтобы наконец с большим трудом, чуть дыша, разгадать тайну, увидеть скелет-остов романа, понять первопричины, тайные замыслы и скрытые смыслы, то у Елинек незатейливость мягко перетекает в односложность и одиозность.

Скользя по всевозможным девиациям персонажей Елинек , их ужасным жизням, больному разуму, и прочим фекалиям душ - не покидает ощущение, будто ты смотришь на кучу копошащихся опарышей. И понимаешь, вроде бы, что твари Божьи и все такое, но рвотный рефлекс не унять. И тянет найти в голове кнопочку "Delete" и стереть все мысли об этом к чертовой матери.
После таких книг хочется напиться. Даже после просто воспоминаний о них.
А мне нельзя пить.
Я и так сейчас на снотворном.

Елинек от нас тошнит – от детей, женщин, мужчин, собак, деревьев, солнечных лучей, юбок, платьев, мам, бабушек, дедушек и троюродных племянников. Трудно даже предположить, от чего ее НЕ тошнит. Это книга не об искусстве (искусство здесь прилагается как облезлый костыль, надломленный изнутри, а, может, и жучками проеденный), это о человеке в футляре. Даже не в футляре, а в липком коконе, который свит заботливыми ручонками матери. Мать и дитя – в одной паутине навечно, сколько ни дергайся.
Вот так вот не замечаешь, а уже заговорил как Елинек, и начинаешь почёсываться в ожидании нобелевской премии, но вряд ли, ой, вряд ли, её уже расхватали.

У меня множество ниточек-связок – много чего произросло на почве "Пианистки", на её благодатном перегное - тут и фильм «Секретарша» 2002г года (про секретаршу-мазохистку при боссе-садисте, которая подкладывала во входящую корреспонденцию живых червей. Сами поняли зачем?), тут тебе и «В моей коже» с Мариной де Ван (2002г.) – шокирующий фильм-исследование самого себя, фильм о такой любви/ненависти к себе, что это уже даже неприлично – хочется частицу себя в буквальном смысле оторвать, отрезать, откусить, заспиртовать навеки; и даже нынешний "Чёрный лебедь" тут явно помахивает крыльями.

Это страшная и отвратительная книга. Причем эффект отвращения удивляет – текст соблюдает приличия и скобки, а всё равно кажется, что ты копаешься в мусорных баках у трансплантологии. Страшная - потому что талант есть, от него не денешься, но направлен этот талант в зловонную яму, в которой томятся герои Елинек. Сверху на них летят комья грязи и испражнений, а они бессильны прикрыться.

Это не сказка о нелогичных и ветреных женских желаниях люби-меня-ударь-меня-нет-я-передумала-милый, не песнь о гнёте общества, не стон о погибшей личности, потому что никакой личности нету, все её выдуманные личности мертвы ещё до рождения. В "Пианистке" нет ни одного не отвратительного персонажа, каждый, каждый - рассадник комплексов, липких мыслишек и неосуществлённого из лени насилия.

У Елинек Нобелевская премия, хохо. Нобелевская премия за «музыкальное многоголосие в романах и драмах, которое со свойственной только ей языковой страстью разоблачает абсурдность и принуждающую власть социальных клише». Это многоголосие резонирует в моей бедной голове, корёжит мои бедные нервы, о моё бедное человеколюбие, где ты, где ты, мой оптимизм и вера в лучшее?
Многоголосие "Пианистки" вызывает желание взять огнемёт и пальнуть по всем эти жалким ничтожествам.
По всем ничтожествам.
По всем этим.
По всем, короче.

В этом романе все музыканты. Каждый персонаж здесь на чем-нибудь да играет. Даже если и просто на нервах, но зато уж от души, шарашит наотмашь. Я сидела и в шоке наблюдала за этим безумным концертом, за музыкой выгребных ям. В центре сцены за роялем сидит Эрика. Быть в центре, по её мнению, её нормальное состояние. И не просто в центре, а на вершине мира. Быть над всеми. Над всеми этими людишками, над их мелкими страстишками, над всем этим тупым и вонючим быдлом. Только она и искусство. Музыкальный Олимп и Она на нем единственная богиня. За ней виднеется силуэт какого-то молодого человека. Он еще не определился с инструментом. Пользуется сразу несколькими. Внимательно изучает низ своего живота, прикидывая, куда бы пристроить свой камертончик неправильной формы, но определенного назначения. Прибор «для получения простого тона постоянной и определенной высоты. В этом заключается его важное значение и в физике, и в музыке». Он внимательно изучает зад Эрики и размышляет, какая высота будет у ее тона, если камертон применить к ней. Он мечтает, как будет пиликать на ней, как вскроет своим консервным ножом её замурованную женственность. Как заставит извиваться в судорогах страсти этот синий чулок, как он натянет этот чулок всеми способами, как наполнит её своей драгоценной влагой, а потом… потом видно будет. На дирижерском подиуме стоит квадратная фигура женщины. Это мать Эрики. Она истерично размахивает руками, иногда (в целях усиления звука) она швыряет в Эрику каким-нибудь предметом. Она раскидывает вокруг себя куски подгоревшего ужина, чтобы дочь лучше поняла, до чего она довела свою мамочку, чтобы эта сволочь осознала, на какие жертвы мать идет ради нее. Мать обрядила Эрику в наряд из своих амбиций и тыкает в нее дирижерской палочкой домашнего тирана, отправляя добывать если уж не славу, то деньги.

Я прослушала симфонию Елинек «Пианистка» и медленно выползла из зала. Писать отзыв на «Пианистку», это как выдавливать гной, как ковыряться в болячке. И противно, и любопытно, и необходимо для здоровья, нельзя эту гнусь таскать в себе. Сначала мне было смешно. Меня веселили эти две замкнутые на себе тетки, веселило их раздутое самомнение, их истрепанное от частой носки высокомерие. А потом, знаете ли, стало не смешно. Потому что грешно смеяться над больными людьми. Эрика получила двойной удар – гены отца и диктатора-мать, эту буровую установку для мозга, этот перфоратор в домашних тапочках, который с визгом и воем ввинчивается в голову Эрики. Она напихала в голову дочери хорошо унавоженную почву для взращивания самооценки, вставила ей в глаза кривые зеркала, которые отражали только уродство, она вскормила её ядовитым молоком презрения ко всему живому. На свете для любви есть только мамочка. И сама Эрика, как плоть от плоти её.

После недоумения и отвращения пришел черед сочувствию. Мне так жаль её. Так жаль. У нее не было ни единого шанса не вырасти инвалидом. Все эти веревки, эти кляпы, эти телесные терзания, о которых она писала, всё это с ней сделала мать на эмоциональном уровне. Она скрутила её, связала, поставила в нужную ей позу и ежедневно насиловала её мозг. День за днем, год за годом. Непрестанно, неутомимо. Мать – её приговор. Её тюрьма. Всю жизнь она прожила в этой тюрьме и уже не представляет, не умеет жить иначе. Это единственная возможная для нее среда обитания. Эрика – учительница. Госпожа Учительница. И это страшно. Изломанная сама для нее нет большего удовольствия, чем с хрустом ломать своих учеников, их надежды, их мечты, их достоинство. Станцевать на их костях под сонату Бетховена, а остатки принести матери, они вместе обсосут эти кости за ужином.

Елинек интересный рассказчик. Не простой, но интересный. Она блистательна, остра, саркастична, желчна, точна, как снайпер. Возможно, только это заставило меня дочитать этот роман до конца. Её язык, её стиль можно сравнить с чем-то невероятно прекрасным. С фарфоровой вазой, например. Но содержимое этой вазы – вонючая жижа дерьма. Персонажи плавают в ней и плюются друг в друга. Образы и мысли громоздятся в бесформенный ком, а через него трассирующей линией проходит сюжет. Беспросветный, смердящий, жесткий.

Перверсии и кровавые ванные

Удивительное рядом. Я понимаю, что эта книга прекрасно написана, серьезно, замечательный слог у автора, и переводчик его тщательно передал, даже ритм ухватил, такой торопливый ритм, несется вскачь в мерзотную даль. Очень мерзотную.

И вот тут хьюстон, у нас проблемы. Я совершенно не могу читать это. Это крайне реалистичное погружение во внутренний мир психопатичной женщины, еще одной психопатичной женщины и одного психопатичного мужчины. И пусть я понимаю, что никто из них не виноват в том, что они такие, какие есть, но на меня одну чересчур много психопатов. В принципе, даже одного было бы много, я уже не раз говорила, что не люблю главы от лица маньяков в книгах, а тут вся книга сплошь маниакальные думы.

Эрика, туева хуча лет, явно за 40, живет в одной квартире с престарелой матерью, слилась с матерью, я б даже сказала. Спит с ней в одной кровати. Покупает платья, за которые мамочка ее бьет, а та в ответ вырывает той клочьями волосы. Преподает музыку, точнее отвращает детей и взрослых от музыки, тотально издеваясь и вымещая все свои немочи на учениках. Режет себе бритвой вены, но чтоб так, не до конца, ничего при этом не чувствуя. Режет предплечья, режет плечи. Режет половые губы. Влагалище тоже режет. Заливает кровью ванную, мамочка не против.

Страуха-мать, живет в одной квартире с дочерью, слилась с дочерью. Спит с ней в одной кровати. Каждый день поджидает пока дочь вернется с работы строго в одно и то же время. А если не вернется, не миновать ей переваренных сосисок, размазанного пюре и тихой потасовки, чтоб соседи не услышали. Старый цербер сдал мужа в психичку, и теперь с кем же ей теперь спать? Не дай боже дочь с кем-нибудь свяжется, мужики все опасные, это для ее же блага...

Кеммлер, студент Эрики, нарцисс-абьюзер-перверт, столько всякого невыплеснутого у него накопилось, а Эрика вовсе не такая старая, и вон какие бедра, так и манят их развернуть... вывернуть наружу... так и будут извиваться в страсти, пока он бьет ее ногами, ее повелитель...

Столько всякого перверзного дер@ма на меня вылила автор, не приведи г-ди мне больше таких книг ко чтению. Да, я понимаю, что контркультурный трюк удался, погружение состоялось, именно поэтому мне так плохо от Эрики, ее мамаши и Кеммлера, но не за это я книги люблю читать, совсем не за это. Ну, или нужно было мне в более ресурсном состоянии ее читать, чтобы справиться со всем происходящим трэшем.

Книжное государство

Потрясающе. Просто потрясающе. Эта книжка была выбрана для чтения случайным гаданием (в качестве генератора случайных чисел был коварно использован Empty , за что ему большое спасибо, иначе до этой книги я бы, как всегда, добиралась слишком долго). Не слишком вдохновлённая противоречивыми рецензиями принялась читать её вечером... И отлипла только среди ночи, когда перевернула последнюю страницу. Мне кажется, что эту книгу так и стоит читать: нырнуть с головой, вдохнуть полной грудью и так и дышать ею, пока не отпустит.

Это книга честная на сто процентов, на сто пятьдесят, даже больше. Похоже на старые очки «для исправления зрения», в которых вместо линз были чёрные пластиковые вставки с дырками: сквозь дырки Елинек показывает нам только кое что, самое яркое, от чего хочется взвыть и закипеть, а за чёрной пластиковой стенкой остаётся всё остальное: разумное, доброе, вечное, о чём напишут другие писатели. Елинек же напишет о том, чего сторонятся, брезгливо обходят, как раздавленного на дороге голубя или спящего посреди автобусной остановки пьяного бомжа: все видят, но делают вид, что его не существует. А для Елинек существует, более того, вокруг этого самого неприглядного она пляшет с бубном, чтобы мы тоже обратили внимание.

Я поняла, что попалась на крючок таланта Эльфриды в тот момент, когда она стала выплёскивать волны эмоций по поводу этих ненормальных и таких обыденных отношений матери и дочери. Они настоящие, выстраданные самой Эльфридой до последней капельки желчи, они так задели меня за живое, что иногда казалось, будто это мои пальцы набирали текст этой книги, хотя моя семейная ситуация совсем не такая. Гиперлюбовь, уродливо растянутая в линзе увеличительного стекла, превращается во что-то чудовищное, калеча жизни и матери, и ребёнка. Что-то похожее в «Похороните меня под плинтусом...», где такая кривобокая любовь перерастает в насилие. И в результате Эрика ставит знак равенства между любовью и насилием, не представляет одно без другого. Елинек — очень тонкий и узкоспециализированный психолог в этом романе, она специализируется на себе: маленький круг изучаемых, зато мастерски и досконально. Очень точные описания лёгкой социопатии, лёгкой «шибанутости», тараканов в голове, которые у каждого проявляются по-разному, а показывать их не принято. Елинек же нещадно врывается в самые потаённые закоулки души искалеченной девушки и поганой метлой выметает оттуда сор, чтобы мы его заметили. Не понимаю, как можно воспринимать эту книгу как что-то, написанное чтобы шокировать. Это крик человека в пустыне, гимн страшного одиночества, настоящая исповедь. Потрясающе, как Елинек на неё решилась.

Отношения Вальтера и Эрики. Логичные от первого и до последнего момента. Вспомним, в какой кунсткамере выросла Эрика: мать пыталась сделать из неё квинтэссенцию духа, чистого сильфа, который берёт энергию из искусства и искусством же совершает выхлоп. Видимо, матери в своё время не объяснили, что вечный двигатель не существует в природе, что тело тоже имеет право на существование, дополняя дух, как янь дополняет инь. Но тело, плоть, в романе тоже появляется почти в чистом виде: Клеммер, молодой бычок, торжество телесного. Да, он не бездуховен и по-своему гармоничен, но плотское в нём преобладает и брызжет во все стороны, обдавая высокодуховных дам раскалёнными каплями. И этот его янь жаждет духа, жаждет свою учительницу. Соединение духа и плоти — секс, именно к нему стремятся оба героя, однако их крайности всё портят. И в конце концов обида ребёнка, обида плоти изливается на такой неумелый в этом мире, не приспособленный ко всему этому дух. Кстати, по соотношению секса и психических отклонений в этом романе можно написать небольшую работу по психиатрии, настолько они точные и классические.

И всё-таки Эрика не сильф, не воздушный эфемерный голем, какого пыталась слепить её мамочка. Она стопроцентная женщина, взять к примеру её письмо Клеммеру, полное противоречий из разряда: «Удиви меня, но только предупреди заранее». Она, по сути, такой же властный тиран, как и мамочка, так и пышет властью, что сильно бесит Клеммера. И женщина, увы, несчастная.

Елинек — молодец. Обнажила себя прилюдно не с целью шокировать, а с целью очиститься (нет, всё же автобиографические мотивы в романе игнорировать нельзя). Её едкое чувство юмора, прекрасный язык, точные наблюдения... Браво. Это не та книга, которую будешь рекомендовать направо и налево. Но для меня она прекрасна. И финал её прекрасен. Я не знаю точно, что будет дальше с Эрикой, но... Скорее всего, она излечилась, вернулась домой, стала писать книги, получила Нобелевскую премию... Потому что старая Эрика обязательна бы принесла в жертву не собственное плечо, а вонзила нож во внешний источник проблем, вспомним, как она обошлась с «соперницей» в своё время. Теперь же она приняла этот мир и, возможно, даже переварила его.