Тринадцатая категория рассудка (Сборник)

Вольный перевод для неговорящих по-английски:

It is now clear that Krzhizhanovsky is one of the greatest Russian writers of the last century.
—Robert Chandler, The Financial Times

(Теперь понятно, что Кржижановский — один из величайших русских писателей последнего столетия).

Krzhizhanovsky wanted to perform imaginary experiments with the nature of time and space. Outside, in the streets, the Communist state was busy performing such experiments for real. In response, Krzhizhanovsky’s prose has a recklessly unstable tone in which delighted examination of impossible worlds can slip into ferocious political sarcasm… . It is a method for investigating how much unreality reality can bear.
—Adam Thirlwell, The New York Review of Books

(Кржижановский хотел провести воображаемые эксперименты с природой времени и космоса. Снаружи, на улицах, коммунисты проводили такие эксперименты в реальности. На это проза Кржижановского отвечает безрассудно непостоянной манерой повествования, в которой восхитительный процесс изучения невозможных слов может перетечь в беспощадный политический сарказм... Это метод постижения того, насколько много нереального сможет выдержать реальность).

А пока The Financial Times и The New York Review of Books пишут все эти громкие и загадочные слова, мы в России так и не знаем как следует «одного из величайших русских писателей» и даже усиленная пропаганда ЛайвЛиба, флэшмобов и просто хороших рецензий не может изменить того факта, что печатается он досадно мало, в библиотеках и книжных особенно не светится и даже во всемогущем Интернете его возможно добыть, в основном, у букинистов и «по кускам».

Между тем Кржижановский действительно завораживающе талантлив, и «выстрелить» в своё время ему помешала только суровая реальность жизни. Ну, не печатали советские издатели притчи и философские фантасмагории. Даже после того, как приняли Кржижановского в Союз писателей. И удивительное дело выходит: вживую его новеллы и рассказы собирают залы, люди рукоплещут явному таланту, а печататься более-менее связно он сможет только через четыре десятка лет после смерти, затерявшись в потоке хлынувшей хорошей литературы.

Подогнать «Клуб убийц букв» под какой-либо определённый жанр невозможно. Магический реализм, постмодернизм, интеллектуализм, экспрессионизм (даже имажинизм, если верить определению самого автора) — много-много -измов, которые все вместе образуют бурный и плотный экспериментальный текст, настолько насыщенный всем и сразу, что обычные интертекстуально богатые романы с завистью плачут в тёмном уголке.

Коротко о сюжетной канве: существует некий тайный клуб, куда рассказчика опять же в качестве эксперимента приводит его знакомый, который там состоит. Эти полубезумные гении настолько уверовали в свой локальный вариант Логоса, что лёгким движением руки приравнивают искусство создания историй к настоящей нелёгкой работе демиурга. И именно это обожествление Логоса, Разума, Идеи (и ещё чего-нибудь пафосного с большой буквы) заставляет их прятаться за сюром и бессмыслицей, брать себе в прозвища ничего не значащие слоги, а главное — ничего не поверять бумаге, рассказывать истории «неокончательно», вслух, чтобы в любой момент повернуть всё с ног на голову, заставить сюжет истории укусить себя за собственный же хвост или подставить мягкое брюшко для препарирования. Каждая из историй, рассказанных в клубе, сама по себе является маленьким шедевром, состоящим из множества философских, социальных и общечеловеческих проблем. И все они потрясающе разные: притчи, антиутопии и фантастика, средневековый антураж и классические пьесы Шекспира, ух. Впрочем, все они находятся во власти своих странноимённых хозяев, которые изменяют не только их, но и себя. Конец всей этой истории открыт и неоднозначен, думается мне, что каждый должен сам приструнить неподатливый Логос и домыслить возможное окончание или отсутствие окончания всего действия вокруг «Клуба Убийц Букв».

Мощно, смело, потрясающе.

Флэшмоб 2011, огромное спасибо за рекомендацию Landnamabok .

Ах, если бы

Если бы мой внутренний филолог когда-нибудь ходил в университет и изучал литературные течения двадцатого века, их предтечи и тайные смыслы, то сейчас бы вы прочитали о том, какая тонкая прелестная форма у повести. Новеллы автора изящны, как шахматные этюды, а слова льются и стучат огранёнными алмазами, перебираемые жадными читательскими пальцами. Радужный клин инаковости разделил бы мою читательскую жизнь на до и после прочтения, а языковая игра писателя подчёркивала бы неординарность его самовыражения. Понимание, что Кржижановский - это русский Борхес накрыло бы меня с головой, а центральная антиутопическая новелла была бы воспринята как предвосхищение Оруэлла и Хаксли. Сказочный, комический и умный анализ-коллаж творческих завалов и бремени влияния времени, а также чрезвычайно щедрый на идеи сборник на 130 листов, который удобно уляжется в кармане вашего пальто - вот, что это такое.

Если бы я любил пьесы в целом и Шекспира в частности, то задолго до Стоппарда восторгался бы хитрому оммажу. Двойственность актёра показана через двух персонажей - Гильдена и Штерна, который не смог выпустить свою великую роль в жизнь, а потому она забрала её лично, обокрав беднягу. Превращая таким образом пьесу в исследование роли в жизни людей. Чтобы не быть голословным, я бы привёл цитату, из которой можно вычленить бессмертные слова Гамлета:

Лучше быть тупым и ржавым клинком, чем драгоценными ножнами; и вообще, лучше хоть как-нибудь быть, чем великолепно не быть...

Вообще, последние слова Гамлета: "Остальное - молчание", - можно было бы рассмотреть как основную мысль о природе любого творчества в целом. Не зря же читатели пришли в клуб убийц букв. Всегда что-то останется недосказанным, и это самое имеет шанс стать лучшим, уж Гамлет-то не соврёт, но не я.

Если бы я был богословом и хорошо разбирался в Евангелие, то уловил бы множество отсылок к нему и попыток осмысления от Кржижановского. Я как голубь Ноя летал бы и кричал: "Земля", когда узнал, что собрание клуба происходят по субботам, то есть по дням, когда Иисус был мёртв. Обсуждения судеб художников и мысли о сути творчества через отказ выражать всё на бумаге происходят исключительно в дни между смертью и воскресением. Значит ли это, что члены клуба на пути к возрождению? О, я бы обратился ко второй новелле - Ослином празднике, проходившем в вербную субботу, напоминавшего об осле, на котором Иисус въезжал в Иерусалим. Переосмысляя сюжет, автор подчёркивает неизбежность падения, говоря о том, что всё произрастает из грязи и навоза (прям сны Веры Палны вспомнились от Чернышевского, чур меня). Если бы я был жестоким, то сказал бы, что таким образом все члены клуба, принимая обет безбуквия, бунтуют против заведенного порядка вещей и должны выбрать, писатели ли они или хотят просто красиво хлопнуть на прощание крышкой чернильницы.

Если бы я стал психологом - сыном маминой подруги, то увидел бы за всеми этими строками беспросветое одиночество творческого человека, обречённого застыть в гипсовой форме в виде эллинской статуи. Тогда как он чувствовал себя жидкостью, могущей принимать и заполнять любые формы. Сознательный отказ от букв и бумаги для писателя может означать лишь одно - смерть. Но такова рационализация автора - противоречие между сущностью и кажущимся, если во всём виновата бумага и дурацкие буквы, значит нужно молчать и выражать всё иначе. Это не сатира, а сарказм, скрывающий неприятие мира и своего окружения. Если помнить о годах написания, то заметно игнорирование любых намёков на ситуацию в стране и политику, всё это за скобками - не видеть, не прикасаться, быть аполитичным. Если бы я хорошо помнил Пелевина, то сказал бы, что Кржижановский хохотал под землёй. Но свобода не бывает тайной, и способ выживать в молчании, ощущая себя среди козлов и баранов, не доводит до добра.

Если бы я был TibetanFox , то единственной книгой в библиотеке Gauty , удостоенной доставания из шкафа и одобрительного похмыкивания, был бы второй том собрания сочинений Кржижановского, начинающийся с "Клуба". Если бы я был Clickosoftsky , то потрясал бы своим языковым копьём как стилетом и бил бы прямо в сердце. Если бы я был Chagrin , то видел бы язык автора вне страны и вне времени. Но я Gauty , вижу в начале книги красивую метафору об утопающем, оставляющим след из пузырьков на поверхности и чувствую, что автор застрял на берегах Стикса, умоляя Харона переправиться на другую сторону. Он утопленник, осмысленные творения которого, несут идеи вверх, как кислород, заставляя их всплывать на поверхность литературного мира. Он сложен и философичен, с чудесной формой подачи, но с мозголомной сутью через сплав богословия, философии, психологии и тысяч идей, бурливших в его голове.

TibetanFox , Clickosoftsky , Chagrin , спасибо за то, что однажды увидел ваши рецензии или услышал об авторе в личных разговорах.
JewelJul , спасибо за компанию в прочтении. Felosial , присоединяйся!
Killwish

«Непонятный пришелец был праздником…»
Сигизмунд Кржижановский «Клуб убийц букв»

Да будет позволено мне сравнить звучание этой странной и колдовской книги с «Оперой богатых» Сергея Курёхина (любезный читатель, быть может, знаком с нею по музыке к фильму «Господин оформитель» — фильму, смею заметить, столь же мрачному, загадочному, двусмысленному, тягучему, страшноватому): гипнотические переливы сопрано, забирающиеся на немыслимую высоту, достигающие той степени совершенства, когда трудно поверить, что это человеческий голос, сменяются вдруг лязгающей машинерией, бешеным и бесчеловечным ритмом своим побуждающей одновременно и вскочить с места, схватиться за голову, бежать куда-то — и оставаться на месте, вдавившись в кресло, вцепившись в подлокотники, в покорном и жутком оцепенении…

Кржижановский потрясает. Удивительный язык этой книги — как чёрное кружево, как гравировка по серебру, как безошибочный удар стилетом — прямо в сердце. Опыт читателя, словно груда сухих листьев, взвивается огненным вихрем ассоциаций от искры, брошенной писателем: кажется, что Александр Грин и Илья Эренбург, Том Стоппард и Эдгар По, Теофиль Готье и Джулиан Барнс, Боккаччо и Честертон, схватившись за руки, несутся в безумном хороводе, достойном кисти Матисса, и только Александр Беляев, не в силах присоединиться к нему, отвечает слабой улыбкой на полный недоумения и горечи взгляд Уэллса…

«Природа не терпит пустоты», а творческое воображение — пустоты книжных полок. Всего на нескольких десятках страниц Сигизмунд Кржижановский успел рассказать нам дюжину историй, жанр которых возможно определить лишь заглавием одной из книг Веры Фёдоровны Пановой: «Конспект романа». Менее щедрый (и более ушлый, заметим в скобках) писатель с лёгкостью наваял бы из этих сюжетов несколько толстенных томов…

Вы знаете, коллеги-рецензенты, а я не хочу читать другие книги Кржижановского: пусть эта останется для меня единственной — алмазом на чёрном бархате воображаемой коллекции.
Спасибо огромное Apsny за рецензию, из которой я узнала о самом существовании этой книги, и extranjero , предложившему «Клуб убийц букв» для чтения и обсуждения в «Избе-читальне».

I am here to tell you a story
A story that will torture your thoughts by day
And poison your dreams by night
And though i will do my best,
There are no words that can be written.
Curse of the Virgin Canvas, Alesana

Невероятная, умопомрачительная, захватывающая книга. Даже не верится, что почти век тому назад жил забытый ныне гений, способный писать настолько великолепно. Способный заглянуть в самые глубины человеческого сознания и вытащить на свет сокровенные потаённые механизмы, скрытые за такой эфемерной вещью, как творчество и мысль.

Исходная посылка, хотя ей и суждено быть опровергнутой, по-своему красива. Каждый человек хранит внутри себя целый микрокосм, вселенную идей, стремлений и замыслов, кристально чистых и неосквернённых в своей бестелесности. Всё живое много глубже и сложнее, чем кажется на первый взгляд. Но тащить хрупкое великолепие эфемерных замыслов в мир, облекать крылатую идею в грубую плоть слов - ошибка, заблуждение, преступление. Замысел, он как таинственный обитатель океанской бездны - непостижим и недоступен пониманию. Тяжесть реального мира разорвёт его на части, как разрывает из-за перепада давления вытащенных на поверхность рыб из глубины. И потому герои решают драгоценные свои замыслы лишь проговаривать вслух, небрежно, начерно, без предопределённости и окончательной формы. Не понимая, что бороться со словами глупо. Они всё равно сильнее, они выждут момент, они отомстят. Осознание приходит не сразу и не ко всем, а ключ к нему - истории, рассказанные героями.

Первая история как будто бы подтверждает первоначальную идею. Ряды ролей, уткнувшихся в книгу, загнанных и запертых в мёртвом и гниющем уже мгновении. Между быть и не быть и вправду одно или. Или, отделяющее бесконечное многообразие форм и смыслов идеи от стазиса пятиминутной сцены, где всё написано и решено наперёд. Пойманая и проткнутая булавкой бабочка под стеклом может и прекрасна, но мертва, мертва окончательно и навсегда. Казалось бы, очевидное сказано, занавес, и пусть расходятся зрители. Но есть в этой фантасмагории о роли, которая играет актёра, и кое-что ещё. Это авторское или, оно не просто отделяет противоположности. Оно словно водораздел, серебряная поверхность зеркала между in и ex, о которых мы ещё поговорим. А зеркалам свойственно лгать. А ещё менять левое и правое местами. Нам кажется, что невесомая вроде бы вязь букв - гранитная плита, надгробие убитой идее. А что, если с той стороны всё совсем наоборот? Что, если наше умолчание вовсе не спасает идею от смерти, а, напротив, не даёт ей родиться? Однажды увидев Принца Датского в исполнении Высоцкого, поверите ли, что где-то там в толпе мёртвых ролей сидит и призрак с лицом великого поэта? Пускай бабочке суждено окончить жизнь пришпиленной к стеклу. Но это лучше, чем лишить её самой возможности вырваться из кокона и стать. И ещё - мертвечине свойственно гнить. Убитые до рождения, замыслы останутся на душе и всё равно будут рваться в мир. Вот только они будут не лучше пещерных цветов, такие же блёклые и безжизненно-отвратительные.

Мы верим им и тянемся вперед...
Иллюзия скрывает тени зла,
И наш двойник кривит в усмешке рот...
У нас воруют души зеркала.

Герой первого рассказа не смог выпустить свою роль в жизнь. И потому она взяла её сама, обокрав бедного актёра. Выращивая цветы без солнца, мы выращиваем их на собственной могиле.

Но почтенные участники клуба противятся такой идее как могут. Потому-то их и не устраивает рассказанная второй история. Эта мистерия в средневековом антураже на первый взгляд снова будто бы подтверждает их прекрасные заблуждения. Невовремя явленная в мир, идея несёт только горе своему создателю. Но вывод священника объясняет всё. Нет праведности без греха, нет прозрения без боли и страданий. И даже вторая версия истории, окончившаяся не в жизнь, а в смерть о том же.

Близка неизбежность
Так мало любви, так много слов
Совершенная нежность
Превращается в совершенное зло

Слова способны извратить что угодно, с этим не поспоришь. Без замысла и веры физическая оболочка лишена смысла, это просто голем. Когда, заглянув в зеркало, увидел пустоту, и вправду впору идти топиться. Но красота - в глазах смотрящего. Без отражаемого отражения просто не существует. И совершенная красота уходит, уступая место пустоте. А она хороша только когда ей на смену приходит хоть что-нибудь. Поэтому в третьей части своего выступления рассказчик, единожды впустив в себя пустоту, обречён только на реквием по ненаписанной книге. Итак, задушенная во младенчестве, идея погубит и создателя, и всё, чем он жил и дышал.

Логическое тому продолжение история третья, фантастическая антиутопия, во многом предвосхитившая и "Дивный новый мир" Хаксли, и "1984" Оруэлла. Вещь, ценная даже вне контекста повести, но тем более прекрасная в оправе основной идеи. Итак, а откуда, собственно, берутся идеи? Уж не из мира ли вокруг? Возведя прочную стену между in и ex, миром замыслов и нашей с вами реальностью, мы рискуем получить не просто мёртвый вакуум, а кладбище выродившейся падали, всепоглощающее безумие. Предоставленная сама себе, любая система в конечном итоге порождает лишь хаос. Начав tabula rasa, мы действительно повернём колесо эволюции сызнова. Но на месте. Солнцеликий Амон когда-то родился из хаоса, но это прошло и стало прахом. Мы молимся другим богам, да и солнце уже не то, что прежде.

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог

Так нам ли отказываться от слов? И заодно Бога. Если логос и вправду не имеет ни начала, ни конца, то куда заведёт нас стремление начать сначала?

Ответом тому - четвёртая история, написанная в виде притчи о поиске смысла слов. Нужны ли они человеку, и если да, то как далеко могут завести? Герои истории, пережив множество превратностей судьбы, открывают до смешного простую штуку. Бессмысленны не слова, а самый поиск смысла слов. Если предыдущая история показывала, что in и ex связаны не хуже yin и yang, то эта намечает границу перехода одного в другое. Нет никакой innate idea, но, коль скоро мир и опыт заставили задуматься о смыслах, обратись к себе. Слова, рождённые в глубине души, может объяснить лишь она. Смысл порождает самое себя, но для того ему нужен свет и тепло мира вовне. Вот где сокрыто колесо, которое действительно должно вращаться.

Слова и смыслы рвутся сквозь сознание героев, непрошенными гостями появляясь в их историях. Единожды записанные, они будут жить вечно, ведь рукописи, как известно, не горят. Но бессмертие ждёт не только смыслы.

Одиноким приходишь на свет,
Одиноким уходишь.
Это тоже иллюзия.
Вот тебе путь:
Не придя – никогда не уйдешь.

Чтобы колесо совершило наконец оборот, нужно открыть своё сердце познанию. Позволив замыслу своей души родиться, ты делаешь ещё один шаг вперёд на пути к истине. Раз уж в мире идей нет границ и преград, не странно ли воздвигать их искусственно?

Пан Сигизмунд просто умница. Тонко, мастерски написанный шедевр, изящная игра со стилем и словами, сотни смыслов, облечённых в чеканное великолепие строк. Это как превосходно огранённый камень. Подлинная природная красота чистого замысла, облагороженная к тому же блестяще отточенным сознанием. И каждая грань - нечто совершенно новое. Здесь и тревожные мистерии, и перерастающая в гротеск драма, и мрачное будущее в научно-фантастическом ключе, и философская притча. Кржижановский предвосхитил всех: Хаксли и Оруэлла с их антиутопиями, Бэккера с его идеей семантического апокалипсиса, Митчелла и его фракталы вложенных историй в историях. Подлинный шедевр, достойный наивысшего балла.

Прочитано в рамках второй встречи самарского книжного клуба Emerald. Глубочайшая благодарность уважаемым коллегам за открытие настолько прекрасной Книги.
В рецензии использованы цитаты из произведений Сергея Лукьяненко и Дэна Симмонса и песен групп Flёur и Alesana. Как здорово, что в мире ещё не перевелись гении!

... слова злы и живучи, - и всякий, кто покусится на них, скорее будет убит ими, чем убьет их.

Интеллектуальная проза Сигизмунда Кржижановского, новаторская для времени, когда была написана, будоражит и современного читателя. Его небольшие произведения наполнены чудесной глубокой философской фантасмагорией, которая способна пленять и непременно оставляет после себя след в душе. Поражает непревзойденная многогранность каждого предложения, уместность слов и веская законченность, граничащая с ювелирным мастерством.

В "Клубе убийц букв" можно во всем этом убедиться. И покориться тому, что вас затянет в омут, из которого так просто не выбраться.
Немного тяжеловесный язык повествования обеспечит вам громадный объем информации, втиснутый в узкие рамки новеллы. И вы будете бродить по лабиринтам зала с пустыми книжными стеллажами, возле которых так уютно разместились восемь кресел.

Вы познакомитесь с удивительными людьми - не писателями, - о, нет! - но с мыслителями. Они не признают ни чернил, ни пера. И собираются каждую субботу, чтобы рассказать друг-другу историю. Каждый раз новую, особенную...
Произведение чрезвычайно насыщенное. Его можно читать не один день, не уставая поражаться филологическим изыскам автора.
Вам придется удивляться, запутываться, совершать открытия. И это чтение запомниться надолго.

Рецензия написана в рамках игр Собери их всех, Школьная вселенная, Книжное государство.