Сахалин

Так офицеры впервые столкнулись с полным незнанием Сахалина и его условий. Все были образованные, все знали Францию и Германию, по газетам судили о Китае, Египте и Гватемале, а вот своих же окраин не ведали. С большим трудом они раздобыли в Хабаровске две книги о Сахалине – Чехова и Дорошевича, чтобы читать их в дороге.
Однако были удивлены:
– Да в них один стон и скрежет зубовный…
В. Пикуль «Каторга»

Признаюсь честно, хотя с событий, описанных у Пикуля, и прошло более века, я в своей попытке устранить «полное незнание Сахалина» прибегла к тем же двум книгам – «Острову Сахалин» А. П. Чехова и «Сахалину» В. М. Дорошевича. Не думаю, что могу написать рецензию об их содержании – едва ли я смогу подобрать верные слова для полученных впечатлений (многие вещи действительно просто впечатываются). Однако мне кажется донельзя странным, что произведение Чехова достаточно известно, тогда как о «Сахалине» Дорошевича слышали единицы. Эти книги стоит читать в паре – каким бы странным ни казался такой совет на первый взгляд, он полностью оправдан.

Два молодых человека (обоим около 30-ти) с разницей в 7 лет посетили одно из самых «закрытых» мест России – «закрытым» место было неофициально, просто говорить о нем было не принято. Сахалин был свалкой человеческих отходов – туда просто ссылали весь мусор, а в приличном обществе такие вещи не обсуждают. Однако в конце 19 века о нем заговорили сразу двое – писатель и журналист. И насколько не похожи между собой были эти люди, настолько же различны вышли их книги.

А. П. Чехов – сдержанная, почти документальная проза. Это книга-описание. Скрупулезные подсчеты, перепись населения, условия содержания. Даже упомянутые поименно знаменитости навроде Соньки Золотой Ручки растворяются в единой массе каторжных. Автор заранее отказывается от развернутого мнения, от каких-либо выводов на темы, которые не может, не способен в полной мере понять. В этой книге лишь один главный герой – Остров.

В. М. Дорошевич – нарочито публицистический стиль; непременный вывод на сцену и «подсветка» софитами конкретных личностей; сюжет, похожий на – тут могло бы быть сравнение с мозаикой, но будем реалистичны – на груду битого стекла. Перед читателем проходит вереница лиц – тысячи трагедий, маленьких, обыденных, но оттого еще более ужасных. Эти рассказы страшны не жуткими описаниями убийств, грабежей, насилий; не полной бесправностью осужденных и произволом их судей; они страшны тем, что никто на целом острове не видит в этом чего-то неестественного. Так живут. Мужчины убивают за две копейки, женщины по расписанию ходят «на фарт» и рожают детей, которых ждет нехитрое будущее:

И потом, что может выйти из него здесь, на Сахалине! Что перед глазами? Ежедневные убийства, поголовный разврат, плети, каторга. Вот вы на игры их посмотрите, играют "в палачи", в повешенье, палач у них - герой, бессрочный каторжник - герой. Вы спросите у десятилетнего мальчика, что такое тюрьма? "Место, где кормят!" Где лучше, в тюрьме или на воле? "Знамо в тюрьме, на поселении с голода подохнешь". Ведь все это мальчик с детства в себя впитывает. Тюрьма для него что-то обыденное, неизбежное, заурядное, карьера. Что из него выйдет? То же, что и из других! Убийца.

Не сразу и понимаешь, что хотя эти книги разнятся с виду, у них много общего:

Описание и факты. Если отвлечься от стиля повествования и расставляемых авторами акцентов, увидели и Чехов и Дорошевич одно. Условия содержания, быт, нравы – в этом отношении нет никаких расхождений, напротив, книги лишь дополняют друг друга.

Мораль. Знаменитый прозаик и знаменитый фельетонист приходят к одному выводу – идея Сахалинской каторги несостоятельна. На каторгу отправляют людей, изначально не знакомых с законом, с моралью и общественными порядками – людей, которые даже не знают, кто их судил и за что именно.

Сахалин "создан", - и ради этого истрачена страшная уйма денег, - для исправления преступников.
Девиз этого "мертвого острова": - Возрождать, а не убивать. Если исправление и возрождение немыслимы без раскаяния то Сахалин не исполняет, не может исполнять своего назначения.
Все, что делается кругом, так страшно, отвратительно и гнусно, что у преступника является только жалость к самому себе, убеждение в том, что он наказан свыше меры, и, в сравнении с наказанием, преступление его кажется ему маленьким и ничтожным. Чувство, совершенно противоположное раскаянию!

И наконец, бесконечно роднит эти два несхожих произведения эффект, который оказывает каторга на авторов. Ни один из них не пишет об этом прямо, но, тем не менее, со страниц сквозит то состояние ужаса, в которое приводит Сахалин нормального человека. Тоска и безнадежность давят тяжелым грузом. Наверняка воспоминания об этой поездке авторы пронесли через всю жизнь.

Как бы то ни было, я бы не стала называть какую-то из книг первичной – они обе важны. Хотя «Остров Сахалин» служит чем-то вроде фундамента, так сказать, базиса, для описания каторги Дорошевича. Можно подумать, что заметки журналиста читаются проще, нежели полудокументальная проза Чехова – едва ли это так. Сама тематика не располагает к «простоте» и «занимательности» - лично я читала эту книгу больше месяца, по 10-20 страниц в день. Иначе просто начинало тошнить.

Хотелось бы прочитать отдельную книгу о том, как проходила поездка Дорошевича – иначе как авантюрой ее и не назовешь. После выходы в свет книги Чехова, никто не стремился открывать Сахалин еще одному «обличителю».

«Нет, батенька, на Сахалин вас вряд ли пустят! Тут, батюшка, Чехова пустили, так потом каялись! Пошли из Петербурга запросы. „Как у вас? Что? Почему? Отчего такие порядки?“ Потом себя кляли, кляли, что показали!»

Чтобы посмотреть «быт и нравы» Сахалина, писатель использовал любые средства – в ход шли и актерский талант и журналистская смекалка. Особенно выручали расхлябанность чиновьечьего аппарата и несвоевременное поступление информации – приезжая в новую тюрьму, молодой корреспондент, не допускающим возражений тоном говорил: «Показывайте!», - а пока выяснялось, что разрешения вышестоящих властей на осмотр нет и не было, он уже ехал к следующему пункту назначения.