“I wasn’t really angry,” Hal says. “Actually—I was performing anger.”
Nobody says anything.
“It’s important for a man to perform anger, sometimes. So people know they can’t get away with things.”
“I know my sister’s a lot, sometimes. She’s silly and frivolous and vain and she thinks about herself too much. But she’s not selfish, not really.”
“Oh?”
“If Vinny was really selfish she’d make herself happy. And—Vinny’s never happy. Not really. She can’t be—not so long as the world is the way it is.”
There is no way in which Louise can fuck up because she has already done all of the worst things, and maybe nobody will ever love her again and maybe that’s okay, too, because why else do you set things on fire except to burn them, and maybe they will find her or maybe they will never find her but Louise hopes if somebody finds her it is somebody who deserves to.
Все очень мило. Все очень обычно. Они шагают, взявшись за руки, по Бликер-стрит, потом через Вашингтон-сквер-парк, а затем обратно к Китайскому кварталу. Небо усыпано звездами, у Рекса от холода краснеют уши, так же как и оттого, когда он нервничает или стесняется. Внезапно Луизу охватывает непобедимая уверенность в том, что единственная причина, по которой они совершают такую романтическую прогулку под луной, состоит в том, что он не хочет ее трахать (не в этом платье, может, вообще никогда).
Он тихонько мурлычет себе под нос, когда они проходят мимо Дойерс-стрит.
Она берет его за руку. Увлекает его в переулок без фонарей, темный, мощенный булыжником, где в свое время мафиози убивали конкурентов (как однажды сказала Лавиния), потому что здесь тебя никто не увидит.
Он смеется. Шагает за ней.
Она прижимает его к стене. Целует так крепко, что надкусывает ему губу.
Целует так крепко, что он ахает.
У него очень смущенный вид, когда она отстраняется.
Не надо бы ему так удивляться, думает Луиза, пора бы уже и привыкнуть. Лавиния бы поступила именно так.
Она снова целует его, на этот раз еще крепче, и шарит рукой вдоль его бедра, нащупывает член (он еще не стоит, это ее забота).
– Ты что делаешь? – смеясь, спрашивает он, но смех его от души.
– Давай, – говорит она. – Никто не заметит (всем хочется трахнуть шизанутых, вот в чем штука ).
– Я хочу тебя, – добавляет она.
А он по-прежнему тихонько смеется, словно это и вправду смешно. Из-за платья? Оттого, что ей тридцать? Оттого, что Корделия сказала «никто и никогда не может забыть Лавинию» , и она права? Луиза целует его еще крепче, так жестко, что ей кажется, что она хочет его поранить, поскольку если она не сможет заставить его хотеть ее, она по крайней мере может его заставить ее бояться, самую малость, и поскольку она не сможет стать Лавинией, она с тем же успехом сможет стать шлюхой («Ты не та женщина, на которой я женюсь» , – сказал Хэл Афине, да с такой легкостью, словно та вообще трахнулась бы с ним, не живи он в «Дакоте»), она целует его все крепче и жестче, шепча ему на ухо: Хочу, чтобы ты меня трахнул . Наконец у него встает, только когда он с силой хватает ее за запястье, когда начинает прерывисто дышать, когда он отрывисто и отчаянно стонет, и это означает, что у нее есть над ним власть, когда он грубо тискает ее, и это, что у нее есть над ним власть, – она отстраняется от него.
Он снова притягивает ее к себе.
Она хочет, чтобы он смаковал свою тягу к ней, словно это навсегда.
Он прижимает ее к стене, задирает ей юбку, стягивает трусики, и теперь Луиза точно не знает, кто из них это затеял, то ли она завлекла его так, что он ее захотел (теперь она в этом очень преуспела), то ли с самого начала он именно этого и хочет, потому что он мужчина. Он щупает ее под юбкой (это я делала раньше, думает Луиза, все, все это я делала раньше), и Луиза начинает шептать ему все, что скажет женщина, которую ты захочешь трахнуть, и сама не знает, хочет ли она ему это сказать, или же ей просто хочется быть женщиной, заставляющей мужчин слышать эти слова, но она шепчет ему на ухо, что хочет его, что он ей нужен, что она мокренькая, и пусть он отвезет ее домой, и теперь он принадлежит ей, слыша это, он становится жестче, слыша это, и тут, не думая, она говорит ему, что хочет, чтобы он трахнул ее в задницу.
– Что?
Он спрашивает так, словно это не то, о чем мечтает каждый одинокий мужчина-натурал.
Он отстраняется, чтобы поглядеть на нее.
– Ничего, – отвечает Луиза. – Забудь.
– Но…
– Давай дальше, – говорит Луиза, они начинают толкать друг друга, мешать друг другу, тела их не смыкаются, и тут Рекс шепчет: «Блин, давай возьмем такси», и они едут к Рексу (Луиза платит), и Рекс трахает ее так же, как много раз до этого. Он утыкается ей в плечо, зарывается лицом в ее волосы, словно от чего-то прячется, словно изгиб ее руки – его заветная гавань. Она тоже к нему прижимается и думает вот так достаточно , а он начинает жестче с ней обращаться, и она думает я свела его с ума , но все же немного хочет, чтобы он стал еще жестче, чтобы доказать, что она может сделать подобное с человеком, но он на нее даже не смотрит – входит в нее так резко, что ей больно, но даже не смотрит на нее – и, может, искренне, а может, чтобы его шокировать, а может, чтобы заставить его ее заметить, Луиза говорит: «Я люблю тебя, люблю», когда он кончает.
Он целует ее в лоб.
Скатывается с нее.
– Ты мне нужна, – шепчет он. Целует ее в плечо.
В ту ночь Луиза снова не спит.
It is very simple, Louise knows. There are two kinds of people in the world: the people you can fool into liking you, and the ones clever enough not to fall for it.
You can’t rely on anybody.
She has known, for years, that you can fool some of the people all of the time, and all of the people some of the time, but you can’t fool everybody forever, no matter how good you are at this, no matter how hard you work at it.
(everybody wants to fuck the crazy ones, that’s the whole point).
All of a sudden Louise starts to feel intensely sure that the only reason they’re walking so romantically in the moonlight is because he doesn’t want to fuck her (not in that dress; maybe not ever).
Louise thinks: we cannot be known and loved at the same time.
Nobody ever wants to know the truth about themselves, not really, and she—of course—she should know this more than anyone.
-Бодлер сказал, что нужно упиваться. Вином. Поэзией. Добродетелью - чем понравится. Но упиваться. ***
Сильфида (фр. La Sylphide) — романтический балет в двух действиях.***Ф.Лист. Ноктюрн №3 "Грезы любви".***"Тристан и Изольда" Вагнера
Ты можешь похудеть. Можешь покрасить волосы. Можешь научиться говорить с тщательно поставленным восточным произношением. Можешь не спать до четырех утра, пропуская свои сроки, чтобы просто прочесть чей-то роман, а потом сказать автору, насколько он гениален.
Но ничего, ничего из того, что ты делаешь, никогда не будет достаточно.
Даже если кто-то тебя любит (или думает, что любит, или говорит, что любит), это лишь оттого, что ты напоминаешь ему кого-то еще, или потому, что с тобой ему не так больно от утраты кого-то еще, или оттого, что кто-то смотрит из ложи с другого конца зала, и ему просто хочется заставить кого-то поревновать, а ты для этого лишь инструмент.