Цитаты из книг
In Zen teachings, impermanence is the first of the three marks of existence. Everything changes, nothing stays the same. The second mark of existence is no-self, which derives from the first: If everything changes and nothing stays the same, then there is no such thing as a fixed self. The self is only a passing notion, a changing story, relative to its momentary position in space and time. Suffering, the third mark of existence, derives quite logically from the first two. We don't like impermanence, we want to be someone, a fixed self, and we want that self to last. Lacking that fixity, we suffer.
Когда мы смотримся в зеркало, то видим лишь образ, который являем миру. Но какие мы на самом деле? Что скрывается за внешним обликом? Героиня разглядывает свое отражение в зеркале и начинает вспоминать прошлое. Она думает обо всех тех мелких и больших событиях, которые повлияли на нее и сделали такой, какой она есть сейчас: о необычном детстве, о первом любовном опыте, об удивительных корнях (мать японка, отец американец), о масках японского театра Но, о погружении в религию и о многом другом....
An actor's face is a mask, a screen for our cultural projections; it both is and isn't her own. So when we suspect an actor of having had plastic surgery, we denounce her not only for trying to deceive us but also for tampering with a face that has become partly ours.
Когда мы смотримся в зеркало, то видим лишь образ, который являем миру. Но какие мы на самом деле? Что скрывается за внешним обликом? Героиня разглядывает свое отражение в зеркале и начинает вспоминать прошлое. Она думает обо всех тех мелких и больших событиях, которые повлияли на нее и сделали такой, какой она есть сейчас: о необычном детстве, о первом любовном опыте, об удивительных корнях (мать японка, отец американец), о масках японского театра Но, о погружении в религию и о многом другом....
Maybe this is just more solipsistic projection, but we all spend a lot of time alone with our reflections, and here, in the kagami-no-ma, is where we are most naked and most vulnerable to our own self-love and self-loathing. The mirror room is where, every day, we confront our hopes and desires, our delusions and disappointments, our aging and our mortality, and there's something sweet and sad and incredibly brave about our willingness to do so. We put on our makeup and our mirror faces. We suck in our cheeks, and lift our chins, and turn our heads to better deflect the light and shadows. We greet our mothers and fathers with affection or dismay. We engage in subterfuge and wishful thinking, but we keep coming back, every morning, and look ourselves in the eye and somehow pull ourselves together enough to get out the door and face another day. This, in itself, is kind of heroic.
But let's not get carried away. Let's not be misled. Because, after all is said and done, all we really know is this: our eyes are horizontal and our noses are vertical. Just this.
Когда мы смотримся в зеркало, то видим лишь образ, который являем миру. Но какие мы на самом деле? Что скрывается за внешним обликом? Героиня разглядывает свое отражение в зеркале и начинает вспоминать прошлое. Она думает обо всех тех мелких и больших событиях, которые повлияли на нее и сделали такой, какой она есть сейчас: о необычном детстве, о первом любовном опыте, об удивительных корнях (мать японка, отец американец), о масках японского театра Но, о погружении в религию и о многом другом....
Каждый человек заключён в такой пузырь из собственных заблуждений, и жизненная задача каждого - вырваться на свободу.
Через год после смерти своего любимого отца-музыканта тринадцатилетний Бенни начинает слышать голоса. Это голоса вещей в его доме – игрушек и душевой лейки, одежды и китайских палочек для еды, жареных ребрышек и листьев увядшего салата. Хотя Бенни не понимает, о чем они говорят, он чувствует их эмоциональный тон. Некоторые звучат приятно, но другие могут выражать недовольство или даже боль. Когда у его матери Аннабель появляется проблема накопления вещей, голоса становятся громче. Сначала Бенни...
- Это вечная проблема обладания вещами, - сказал Бутылочник. - В конце концов, они овладевают тобой.
Через год после смерти своего любимого отца-музыканта тринадцатилетний Бенни начинает слышать голоса. Это голоса вещей в его доме – игрушек и душевой лейки, одежды и китайских палочек для еды, жареных ребрышек и листьев увядшего салата. Хотя Бенни не понимает, о чем они говорят, он чувствует их эмоциональный тон. Некоторые звучат приятно, но другие могут выражать недовольство или даже боль. Когда у его матери Аннабель появляется проблема накопления вещей, голоса становятся громче. Сначала Бенни...
Если граница, где заканчивается «я» и начинается «ты», проходит по поверхности тела, то в ту ночь они сделали все, что могли, чтобы нарушить её.
Через год после смерти своего любимого отца-музыканта тринадцатилетний Бенни начинает слышать голоса. Это голоса вещей в его доме – игрушек и душевой лейки, одежды и китайских палочек для еды, жареных ребрышек и листьев увядшего салата. Хотя Бенни не понимает, о чем они говорят, он чувствует их эмоциональный тон. Некоторые звучат приятно, но другие могут выражать недовольство или даже боль. Когда у его матери Аннабель появляется проблема накопления вещей, голоса становятся громче. Сначала Бенни...
Поэзия — это проблема формы и пустоты. Как только я написал первое слово на пустой странице, я создал для себя проблему. Стихотворение, которое потом появляется, — это форма, которая пытается найти решение моей проблемы.
Через год после смерти своего любимого отца-музыканта тринадцатилетний Бенни начинает слышать голоса. Это голоса вещей в его доме – игрушек и душевой лейки, одежды и китайских палочек для еды, жареных ребрышек и листьев увядшего салата. Хотя Бенни не понимает, о чем они говорят, он чувствует их эмоциональный тон. Некоторые звучат приятно, но другие могут выражать недовольство или даже боль. Когда у его матери Аннабель появляется проблема накопления вещей, голоса становятся громче. Сначала Бенни...
«Мы неотделимы друг от друга. Мы – это наша планета, и мы должны любить ее полностью. Мы должны полюбить наш мусор, наше загрязнение, наши отходы. Мы должны любить нашу транс-землю, нашу транс-планету, во всех ее переменчивых бедствиях».
Через год после смерти своего любимого отца-музыканта тринадцатилетний Бенни начинает слышать голоса. Это голоса вещей в его доме – игрушек и душевой лейки, одежды и китайских палочек для еды, жареных ребрышек и листьев увядшего салата. Хотя Бенни не понимает, о чем они говорят, он чувствует их эмоциональный тон. Некоторые звучат приятно, но другие могут выражать недовольство или даже боль. Когда у его матери Аннабель появляется проблема накопления вещей, голоса становятся громче. Сначала Бенни...
«Почему женщины, как бы усердно они ни работали, не могут унять в душе ноющий страх, что сделано недостаточно, что они отстают, что они могут и должны быть лучше? Неудивительно, что они жаждут узнать простые и четкие правила, как следует складывать футболки, растить детей, управлять карьерой, прожить жизнь. Им хочется верить, что есть правильный путь и есть неправильный – ведь так и должно быть! Ведь если есть правильный путь, тогда его можно найти, а если они найдут его и выучат правила, тогда все в их жизни встанет на свои места и они будут счастливы! Какое заблуждение. Может быть, «Чистая магия» просто подпитывает это заблуждение? Создает еще один ложный стандарт бессмысленного совершенства?»
Через год после смерти своего любимого отца-музыканта тринадцатилетний Бенни начинает слышать голоса. Это голоса вещей в его доме – игрушек и душевой лейки, одежды и китайских палочек для еды, жареных ребрышек и листьев увядшего салата. Хотя Бенни не понимает, о чем они говорят, он чувствует их эмоциональный тон. Некоторые звучат приятно, но другие могут выражать недовольство или даже боль. Когда у его матери Аннабель появляется проблема накопления вещей, голоса становятся громче. Сначала Бенни...
«Первые слова в книге чрезвычайно много значат. Когда читатель открывает первую страницу и читает эти самые первые слова – это момент встречи, это как первый взгляд в глаза у людей или прикосновение к руке. Мы его тоже чувствуем. Правда, у книг нет глаз или рук, но если книга и читатель предназначены друг для друга, они оба мгновенно это понимают».
Через год после смерти своего любимого отца-музыканта тринадцатилетний Бенни начинает слышать голоса. Это голоса вещей в его доме – игрушек и душевой лейки, одежды и китайских палочек для еды, жареных ребрышек и листьев увядшего салата. Хотя Бенни не понимает, о чем они говорят, он чувствует их эмоциональный тон. Некоторые звучат приятно, но другие могут выражать недовольство или даже боль. Когда у его матери Аннабель появляется проблема накопления вещей, голоса становятся громче. Сначала Бенни...
«Книги для вас были всего лишь этапом, кратким выражением вашего инструментализма, мимолетным увлечением. Наши тела были удобными инструментами, которыми вы пользовались, пока не появилось следующее новомодное устройство. В конце концов, мы были просто одной из созданных вами вещей, не лучше и не хуже молотка».
Через год после смерти своего любимого отца-музыканта тринадцатилетний Бенни начинает слышать голоса. Это голоса вещей в его доме – игрушек и душевой лейки, одежды и китайских палочек для еды, жареных ребрышек и листьев увядшего салата. Хотя Бенни не понимает, о чем они говорят, он чувствует их эмоциональный тон. Некоторые звучат приятно, но другие могут выражать недовольство или даже боль. Когда у его матери Аннабель появляется проблема накопления вещей, голоса становятся громче. Сначала Бенни...
«Читатель – это не пассивное вместилище содержания книги. Нисколько. Вы – наши соратники, наши заговорщики, вдыхающие в нас новую жизнь. А поскольку каждый читатель уникален, каждый из вас придает каждой из нас новый смысл, независимо от того, что написано на наших страницах. Таким образом, одна книга, когда ее читают разные читатели, становится разными книгами, постоянно меняющимся набором книг, который волной течет по человеческому сознанию».
Через год после смерти своего любимого отца-музыканта тринадцатилетний Бенни начинает слышать голоса. Это голоса вещей в его доме – игрушек и душевой лейки, одежды и китайских палочек для еды, жареных ребрышек и листьев увядшего салата. Хотя Бенни не понимает, о чем они говорят, он чувствует их эмоциональный тон. Некоторые звучат приятно, но другие могут выражать недовольство или даже боль. Когда у его матери Аннабель появляется проблема накопления вещей, голоса становятся громче. Сначала Бенни...
«Странно видеть книгу в книге, правда? Но ничего странного тут нет. Книги ведь любят друг друга. Между нами существует взаимопонимание. Можно даже сказать, что мы все связаны некой родственной связью, которая простирается, как ризоматическая сеть, под человеческим сознанием и связывает мир мыслей воедино. Представьте нас в виде мицелия, огромной подсознательной грибницы под лесной подстилкой, где каждая книга – плодоносящее тело. Мы, как грибы, коллективисты. Мы говорим о себе: мы, наш, нас. Поскольку мы все связаны, мы постоянно общаемся: соглашаемся, не соглашаемся, сплетничаем о других книгах, цитируем и ссылаемся друг на друга – и у нас тоже есть свои предпочтения и предубеждения. Конечно, есть! Предубеждений на библиотечных полках предостаточно. Научные тома пренебрежительно относятся к коммерческим изданиям. Литературные романы смотрят свысока на любовные романы и криминальное чтиво, а есть такие жанры, к которым относятся с презрением практически все остальные, например, к руководствам по саморазвитию».
Через год после смерти своего любимого отца-музыканта тринадцатилетний Бенни начинает слышать голоса. Это голоса вещей в его доме – игрушек и душевой лейки, одежды и китайских палочек для еды, жареных ребрышек и листьев увядшего салата. Хотя Бенни не понимает, о чем они говорят, он чувствует их эмоциональный тон. Некоторые звучат приятно, но другие могут выражать недовольство или даже боль. Когда у его матери Аннабель появляется проблема накопления вещей, голоса становятся громче. Сначала Бенни...
Стыд приходит извне, но совесть должна быть естественным чувством, которое исходит из глубины индивидуальной личности.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...
Ей просто нравилось, когда вокруг были книги.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...
Самый лучший способ научиться ценить жизнь - осознать тот факт, что жить тебе осталось недолго.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...
Время - это не то, что можно растянуть, как жвачку, и смерть не собирается стоять в сторонке и ждать, когда ты закончишь делать, что ты там делаешь, прежде чем прибрать тебя. В том-то и шутка, и она смеется потому, что знает это.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...
Привет!
Меня зовут Нао, и я – временное существо. Ты знаешь, что такое временное существо? Ну, если ты дашь мне минутку, я объясню.
Временное существо – это кто-то, кто существует во времени: ты, я, любой, кто когда-либо жил или будет жить.
Я, например, сижу сейчас в кафе французских горничных на Акибахаре, в Городе Электроники, и слушаю печальный французский шансон, который играет где-то в твоем прошлом, которое одновременно – мое настоящее. И я думаю о тебе – как ты там, где-то в моем будущем? И если ты это читаешь, ты, наверно, тоже думаешь обо мне.
Ты думаешь обо мне.
Я думаю о тебе.
Кто ты и что ты сейчас делаешь?
Может, ты свисаешь с поручня в нью-йоркском сабвее или отмокаешь в горячей ванне в Саннивэйле?
Загораешь на пляже в Пхукете, или тебе полируют ногти в педикюрном салоне в Абу-Даби?
Ты женского пола или мужского? Или где-то посередине?
Может, твоя девушка готовит тебе вкуснющий ужин, а может, ты ешь холодную китайскую лапшу из картонки?
Может, ты свернулся калачиком, отгородившись спиной от храпящей жены? Или ждешь, когда, наконец, твой возлюбленный выйдет из ванной, чтобы страстно заняться с тобой любовью?
У тебя есть машина? И девушка сидит у тебя на коленях? Может, твой лоб пахнет кедром и свежим морозным воздухом?
На самом деле, это не так уж важно, потому что к тому времени, как ты это прочтешь, все уже будет по-другому, и ты где-то – да нигде в особенности – лениво перелистываешь страницы этой книги, записок о моих последних днях на земле, и думаешь, стоит ли читать дальше.
И если ты решишь, что не стоит – эй, никаких проблем, потому что по-любому ты не тот, кого я жду. Но если ты решишь продолжать, тогда знаешь что? Ты – временное существо моего типа, и вместе мы будем творить волшебство!Выводы – это отстой. Это как ожидания. Ожидания и преждевременные выводы способны похоронить любые отношения.И что вообще это значит – тратить время? Если ты потратил время, утрачено ли оно навсегда?
И если время утрачено навсегда, что это значит? Не то, что ты умрешь из-за этого раньше, правда? Я хочу сказать, если нужно умереть раньше, за дело приходится браться самому.Это было правдой. Я была нереальной, моя жизнь была нереальной, и Саннивэйл ,вполне реальный, был от нас в газиллионах миль в пространстве и времени, прекрасный, как Земля, с точки зрения космонавтов из глубокого космоса- нас с папой, живущих на космическом корабле, скитающихся в холодной черноте.…Как именно самоубийство делает жизнь реальной? Что ж- разрушая иллюзии. Разрушая пиксели и обнажая кровь. Входя в пещеру рассудка и вступая в огонь. Заставляя тени истекать кровью. Жизнь во всей полноте можно ощутить, лишившись её.Прошлое- странная штука. Нет , правда, оно вообще существует? Ощущение такое, что существует, но где ? И если оно существовало, но сейчас не существует, то куда оно делось?…Все равно вечно застреваешь в тогда и никогда не успеваешь за тем, что происходит сейчас, а это значит, что сейчас обречено на вымирание.Я все думала о том, что она сказала о волнах, и мне стало грустно, потому что я знала, её маленькая волна долго не продержится, вскоре она вновь сольется с океаном, и, хотя я знала, воду не удержишь, я все же сжала ее пальцы чуть крепче, чтобы не дать ей утечь.Жизнь полна историй. Или, может, жизнь-это только истории.Тебя пугает падение? Я высоты никогда не боялась. Когда я стою на краю чего-то высокого, ощущение такое, будто я- на краю времени и заглядываю в вечность.Как и она, мы должна продолжать свои занятия, даже когда цивилизация рушится вокруг нас.Красота, ты идешь по телам мертвецом, ты смеешься над ними . / Среди сокровищ твоих ужас не будет последним…Иногда, чтобы сказать, что у тебя на сердце , слова не нужны.…потому что истинная свобода- быть неузаным.Как просто говорить о сложных вещах в темноте, раскачиваясь на качелях.…Но воспоминания –тоже существа временные, как вишневый цвет или листья гинкго ; некоторое время они прекрасны, а потом увядают, и вот уже они мертвы.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...
Рут была писателем, а писатели, уверял Оливер, просто обязаны держать кошек и книги.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...
Древние греки верили, что, когда ты читаешь вслух, на самом деле это говорят мертвецы твоими губами, чтобы вновь обрести голос.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...
Машинописный текст предсказуем и не несет отпечатка личности - информация передается глазу читателя механически.
Рукописные строки, напротив, сопротивляются глазу, медленно обнажая смысл, - они интимны, как прикосновение к коже.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...
Большинство моих одноклассников ходили на курсы, чтобы подготовиться к вступительным экзаменам в старшую школу, которые сдают во втором полугодии девятого класса. Если ты японский ребенок, эти экзамены, можно сказать, определяют все твое будущее, всю оставшуюся жизнь, и даже посмертное существование. То есть, понимаешь:
от того, куда ты пойдешь в старшую школу, зависит, в какой ты пойдешь университет,
от чего зависит, на какую компанию ты будешь работать,
от чего зависит, сколько ты будешь зарабатывать,
от чего зависит, на ком ты женишься,
от чего зависит, какие у тебя будут дети и как ты их будешь растить,
и где ты будешь жить, и где ты умрешь,
и будет ли у твоих детей достаточно денег, чтобы устроить тебе классные похороны с высококачественными буддийскими священниками, которые достойно проведут нужные ритуалы, чтобы ты точно попал в Чистую Землю, а если нет, то ты станешь голодным призраком, ищущим мести, обреченным преследовать живых из-за всех своих неудовлетворенных желаний,
а все из-за того, что ты завалил вступительные экзамены и не попал в хорошую старшую школу.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...
Первым делом тебе надо сесть, что, наверно, ты и так делаешь. Традиционный способ — сидеть на дзафу или на полу со скрещенными ногами, но, если хочется, можно сидеть и на стуле. Важно то, чтобы у тебя была хорошая осанка, нельзя горбиться или опираться на что-то.Теперь можешь положить руки на колени, одну на другую, так, чтобы тыльная сторона левой ладони лежала в правой, а большие пальцы были согнуты и соприкасались вверху, образуя кружок. Точка, в которой соединяются большие пальцы, должна быть на одном уровне с пупком. Дзико говорит, такой способ держать руки называется хоккай дзё-ин и символизирует всю вселенную, которую ты держишь на коленях, как прекрасное огромное яйцо.Потом ты расслабься и просто сиди совсем неподвижно, сосредоточившись на дыхании. Только не нужно насчет этого напрягаться. Ты вроде как и не думаешь о дыхании, но и не не думаешь об этом тоже. Это как ты сидишь на пляже и смотришь, как волны набегают на песок, или видишь, что какие-то детишки, тебе незнакомые, играют где-то вдалеке. Ты просто замечаешь все, что происходит, внутри тебя и снаружи, в том числе, как ты дышишь, и детишек, и волны, и песок. Вот, в общем-то, и все.Звучит довольно просто, но когда я попробовала в первый раз, меня постоянно отвлекали все мои безумные мысли и навязчивые идеи, а потом у меня все ужасно зачесалось, будто по мне многоножки ползают. Когда я объяснила это Дзико, она сказала мне дышать вот так:Вдох, выдох… раз.Вдох, выдох… два.Она сказала мне сосчитать вот так до десяти, а потом, когда я дойду до десяти, опять начать заново. Я такая, да без проблем, Дзико! И вот я считаю, и тут у меня в голове вспыхивает какая-нибудь безумная фантазия о мести одноклассникам, или ностальгическое воспоминание о Саннивэйле, и концентрацию сносит напрочь. Как тебе, наверно, уже понятно, сознание у меня, благодаря СДВ, постоянно трепется, как мартышка, иногда я даже до трех не могу досчитать. Представляешь? Неудивительно, что я так и не попала в приличную старшую школу. Но хорошая новость в том, что в дзадзэн налажать нельзя. Дзико говорит, даже не думай об этом как о неудаче. Она говорит, для человеческого сознания совершенно естественно думать, потому что оно для этого и существует, так что, если тебя отвлекают всякие сумасшедшие мысли, переживать не нужно. Это пустяки. Просто отметь, вот, это произошло, и отпусти — типа, ну и что? — и опять начни с начала.Раз, два, три и т. д. Вот и все, что тебе надо делать. Кажется, ничего особенного, но Дзико уверена, что если ты будешь делать это каждый день, то достигнешь пробуждения сознания и разовьешь в себе СУПАПАВА!.. Я пока занимаюсь довольно усердно, и, как втянешься, это становится не так уж и сложно. Что мне нравится, это когда ты сидишь на дзафу (или, если у тебя нет под рукой дзафу, например, если ты в поезде или на коленях в кругу подростков, которые бьют тебя или собираются сорвать с тебя одежду, другими словами, неважно, где ты находишься), и возвращаешься сознанием в дзадзэн, чувство такое, будто вернулся домой.Может, для тебя в этом нет ничего особенного, потому что у тебя и так есть дом, но для меня — притом, что у меня никогда не было дома, кроме как в Саннивэйле, а этот дом для меня потерян, — это действительно важно. Дзадзэн — это дом, который ты не потеряешь никогда, и я делаю это опять и опять, потому что мне нравится это чувство. А еще я верю старушке Дзико, и в любом случае, попытка не пытка, и я попробую смотреть на мир немножко оптимистичнее, как это делает она.Еще Дзико говорит, что делать дзадзэн — это значит полностью погружаться во время.Мне это очень нравится.Вот что сказал об этом старый дзэновский учитель Догэн:Думай не-думание
Как думать не-думание?
Не думая. В этом и есть искусство дзадзэн.В общем, смысла в этом не особо много, пока не сядешь и не сделаешь. Я не говорю, что тебе обязательно надо это делать. Просто говорю, что я думаю сама.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...
Иногда мне кажется, люди в Америке никогда не смогут понять, почему японец хочет совершить самоубийство. Люди в Америке обладают сильным чувством собственной важности. Они верят в собственную индивидуальность, к тому же у них есть Бог, который говорит им, что суицид – это плохо. Так просто! Должно быть, приятно верить в такие простые вещи.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...
Память у меня неплохая, но воспоминания - тоже существа временные, как вишневый цвет или листья гинкго; некоторое время они прекрасны, а потом увядают, и вот они уже мертвы.
Рут Озеки — американка японского происхождения, специалист по классической японской литературе, флористка, увлеченная театром и кинематографом. В 2010 году она была удостоена сана буддийского священника. Озеки ведет активную общественную деятельность в университетских кампусах и живет между Бруклином и Кортес-Айлендом в Британской Колумбии, где она пишет, вяжет носки и выращивает уток вместе со своим мужем Оливером. «Моя рыба будет жить» — это роман, полный тонкой иронии, глубокого понимания...