— Мы с мамой всегда выходили слушать первый снег… Она говорила… черт! Да какая разница, что она говорила? Главное вот — снег выпал. Мы до него дотянули. Есть что отметить. Не море, конечно, но и о нем можно потрепаться на небесах.
И что бы они ни делали, как бы ни обманывали себя, от минутной близости им станет в разы хуже. Так есть ли смысл в кратчайшем побеге, если каждая секунда вместе лишь приближает их точке невозврата?
Если долго говорить о смерти, то само слово обесценивается, теряет смысл и устрашающий вес конечности всего сущего. Но потерять цену может только слово, сам же процесс цены не имеет. Смерть выше человеческого отношения к ней. Она просто есть. И будет всегда.
В расслабленных чертах его осунувшегося, бледного лица читалось нескрываемое облегчение. Словно все демоны, что с упоением рвали на части это истощенное тело, мигом успокоились, затихли, спрятались по углам, ожидая момент, когда действие таблеток ослабнет.
Злость всегда лучше страха. Там, где страх заставляет забиться в угол и скулить, злоба подстегивает идти вперед.
Когда страх выбивает все пробки, обесточивая тело, все что остается — идти в темноте, примиряясь с демонами, что прячутся в ней. Становясь одним из них.
Смертность делает человека уязвимым. Он, как воздушный шар на тонкой ниточке, носится между небом и землей одной ногой в жизни, второй - в смерти. И вещи, которыми все так старательно заполняют свой быт, должны доказывать нам самим, что мы еще есть. И наши желания, мечты, ощущения все еще существуют. А значит, ниточка никогда не порвется. Только это не так.
Но вера заложена в природе человека. Пока ты жив, тебе нужно хоть во что-то верить. В высшие силы и божий перст, в людей, материнскую любовь, в защиту государства и накопительный счет в банке. Лишь бы знать, что в беде ты не окажешься один.
Смертью, брошенной напоказ — это раз. Смертью, выданной за слова — это два. Смертью, принятой по любви — это три.
Можно прятаться всю жизнь до самого конца, упускать шанс за шансом, чтобы ночами прокручивать каждый из них в голове. Но однажды всему приходит конец. Либо трусости, либо жизни. Круг обязан замкнуться. И это единственный закон жизни, который не сумела нарушить даже полынь.
Страх смерти пахнет полынью, он делает человека уязвимым. И нет ни единого средства, чтобы это исправить. Ты можешь скупить целый торговый центр, но если тебе суждено оступиться на выходе и разбить голову о плитку, ты выйдешь, оступишься и разобьешь. Так есть ли смысл в вещах, которыми мы припорашиваем беззащитность нашей жизни, кроме как простое сокрытие наготы?
Безденежье сразу меняет человека. Быстрее только смерть.
Человек способен выдержать куда больше боли, чем нужно, чтобы сойти с ума
Я же объяснял тебе, они все — мертвецы. Все мы — мертвецы. Сопереживать каждому… Это как давать имена рыбкам — не успеваешь привязаться, а их уже сливают в раковину.
Когда страх выбивает пробки, обесточивая тело, все, что остается, – идти в темноте и примиряться с демонами, которые в ней прячутся. Становиться одним из них.
Все встало на свои места. Они попробовали, у них получилось. А мир не раскололся.
Но теперь она испуганной ланью стояла на кромке леса. В грязных обносках, оставшихся от белого савана, в который Дема собственными руками завернул ее гибкое тело, обтирая от крови, скуля, как побитая шавка. Смотрела серыми глазами, тянулась белой рученькой.— Уходи, — прорычал Демьян, из последних сил стараясь не закричать. — Пошла прочь, гниль. Морок болотный. Не верю. Прочь.
Фекла закрыла глаза и шагнула в топь, ничуть не страшась. Тому, кто успел потерять самое дорогое, и страшиться нечего. Только если страха. Но Петя забрал и его.
Тепло — живое, пульсирующее в такт звериному сердцу, — охватило Поляшу от самой макушки до истерзанных ступней. Пальцы Демьяна были грубыми, шершавыми, с коротко остриженными ногтями, а ладонь — напротив, мягкая, еще хранящая далекий отголосок детскости. Поля обхватила его запястье, сжала, позволила себе на мгновение забыть, что стоят они сейчас в дремучем лесу, одинокие и несчастные, слабые и раздавленные, по разные стороны непроходимой чащи.
Бывает, что время замирает на половине шага. Вот одна его лапа — косматая, когтистая, а может, напротив, скользкая, в серебринках чешуи, — уже занесена над будущим, но остальные еще там, в застывшем мире бесконечной секунды. И в пронзительной тишине растворяются звуки, и затихает ветер, и не шумит листвой высокий ясень, одна только глупая птица чирикнет разок-другой, но тут же подавится собственным криком. Время поводит носом, опускает тяжелые веки: увидел бы кто — принял его за спящее, — и просто ждет, когда миг сменится, когда свершится то, что его задержало.
Неважно, сколько времени прошло. Если ты потерялся в лесу, то кричи. Кричи, что есть сил, глотай влажный дух леса, ступай на опавшую хвою, на гнилую листву и зови того, кто спасет тебя, кто отыщет и выведет. Забудь, что выхода нет, как нет тропы, ведущей из самой чащи леса, если он принял тебя своим. Кричи, покуда силы в тебе не иссякнут. Кричи и дальше, оборачиваясь этим криком, вторя сам себе, как эхо, пока не исчезнешь. Пока не забудешь, куда шел и зачем бежал. Пока не поймешь, что нашел искомое.
Отпусти меня, ну пожалуйста, отпусти! Я не знаю, кто я, где я, кем быть мне, чем стать. Я пустой и гулкий, я ничтожный. Отпусти меня! Дай уйти в никуда, в пустоту, в прозрачный весенний лес.
Застывшая во льду смерти прекрасная бабочка, над которой не властно время. Смерть до краев наполнила тонкое упругое тело, и теперь оно не могло страшиться или стенать.
Милая Фекла - нежная, сильная, верная. Сколько боли выпало на твою долю? Сколько безумия и несчастья? Сколько не-сво-бо-ды? Столько, чтобы хватило. Столько, чтобы ты - нежная наша, сильная, верная, обагрила кровью старый серп, умыкнула его да сбежала без тропы на зов, который слышишь одна только ты - нежная наша, сильная, верная, пока живая, но почти уже мертвая.
Он лежал сейчас на абсолютно круглой, будто циркулем очерченной, поляне в самом центре леса. Место силы. Место суда и просьб. Место вопросов, а иногда и ответов. Лобное место. Туда несли новорождённых, туда несли родившихся мертвыми. Туда Демьян на своих руках отнес Поляшу... Полечку... Пелагею. Рыдая и вопя, рыча, как зверь, плача, как ребенок. Но об этом нельзя вспоминать.