– Бет, солнышко, тебе бы над собой поработать, а не над эндшпилями, – рассеянно проговорила она. – Шахматы – не главное в жизни. – Зато я в них разбираюсь. Миссис Уитли испустила долгий вздох. – Как подсказывает мне опыт, то, в чем ты разбираешься, не всегда оказывается таким уж важным. – А что важнее? – Жить и взрослеть, – твердо сказала миссис Уитли. – Жить полной жизнью.
Бет часто представляла себя такой, какой хотела стать: женщиной, у которой есть профессия, лучшей шахматисткой мира, уверенно летающей первым классом, высокой, безупречно одетой, привлекательной, с гордо поднятой головой-то есть белой Джолин.
– Ты, наверное, думаешь, что я считаю себя примадонной? – спросила Бет. Он позволил себе легкую усмешку: – Все мы немного примадонны. Шахматы к этому располагают.
– Нельзя же всегда оставаться на высоте, – сказала миссис Уитли. – Никто на это не способен. Бет взглянула на нее: – Ты ничего не знаешь о шахматах. – Зато я много знаю о поражениях. – Это уж точно, – со злостью процедила Бет. – Ты в этом деле мастер. Миссис Уитли задумчиво смотрела на нее пару секунд. – Теперь и ты…
Да. Нет. Не знаю. Разве у людей нет права самореализоваться, прожить собственную жизнь и отвечать за свои поступки? Своей судьбы?
"Совершенно случайно он обнаружил, что серым тоскливым утром, когда безвольный, цвета сырых устриц день обещает тянуться вечно, приятно быть чуточку, но ощутимо навеселе и находить удовольствие в меланхолии "
"Ничто уже не пахнет так хорошо, как раньше. Даже кофе, который теперь делают. а многое стало вообще без запаха"
Разве искусство не делится на "примитивное" и "продвинутое"? И ещё "испорченное"? И разве эти понятия не применимы к научным областям? Может ли химия оказаться более "испорченной", более вредной, чем, допустим, ботаника? Но нет, дело в конечном применении...
Выпивать при этом нужно с химической точностью; одна ошибка - и может произойти что-нибудь скверное. Безымянные пропасти подстерегают на каждом шагу, а в серые дни по углам утренней выпивки мышами скребутся горе и жалость к себе... Здесь, как и в случае с морфием, всё зависит от правильной дозировки.
Мне многое говорит священный трепет, который я испытываю порой, соприкасаясь с разумом давно умершего человека и понимая: я на земле не один. Были люди, которые чувствовали то же, что я, и которым иногда удавалось выразить невыразимое. «Лишь пересмешник поет на опушке леса». «Я есмь путь, и истина, и жизнь. Верующий в Меня, если и умрет, оживет». «Жизнь моя легка в ожиданье смертного ветра, как перышко на ладони около глаз».
Я подошел и посмотрел в его пустые нечеловеческие глаза. Никогда еще я не видел робота так близко, ведь меня учили бояться их и уважать. Теперь, глядя в его тупое искусственное лицо, я впервые понял, что эта глупая пародия на человека не значит ровно ничего. Роботов когда-то изобрели из чистой любви к технологии, позволившей их создать. Их дали миру людей как оружие, которое ради «необходимости» практически этот мир уничтожило. И, еще глубже под бессмысленной пустой маской, такой же, как у тысяч роботов его модели, я различал презрение: презрение к жизни обычных мужчин и женщин, которое испытывали создавшие его люди. Эти люди, эти инженеры придумали ложь, будто роботы избавят нас от тяжелого монотонного труда, чтобы мы росли и развивались внутренне. Как же надо было ненавидеть человечество, чтобы создать такое – такую мерзость перед очами Господа.
У меня мурашки побежали по коже оттого, что я стою ночью в полной тишине среди тысяч и тысяч книг.
Подобно чудовищу Франкенштейна, он пробудился к активной жизни разрядом электрического тока, вышел из резервуара взрослым и способным говорить, хотя поначалу неразборчиво. В огромном, замусоренном фабричном цеху, лежа на носилках, он огляделся взволнованными темными глазами и почувствовал, как сознание волной накатывает на его новорожденное существо, становится его существом. От силы этого ощущения – ощущения себя в мире – из его горла вырвался сдавленный вопль...
Порядочность была частью моего поганого обучения, которое якобы освобождало мой разум для полного «роста», «самопознания» и «самодостаточности». На самом же деле меня, как и всех предназначенных для умственного труда, превратили в накачанного наркотиками, зацикленного на себе нерассуждающего идиота. До того как научился читать, я жил в мире одурманенных, зацикленных на себе идиотов, и все мы подчинялись правилам личного пространства ради некой призрачной самореализации.
Во мне нарастала злость. Что проку в личном пространстве, самодостаточности и свободе, если мне так плохо? Я тосковал – и сейчас, и все прошлые долгие годы. Я был несчастен. Я почти никогда не был счастлив.
С отвращением, близким к тошноте, я видел картины прошлого: вот я ребенком сижу, раззявившись, перед телевизором или слушаю роботов-учителей, что цель жизни – «внутреннее развитие», что «быстрый секс лучше», что реальность заключена исключительно в моем сознании и ее можно изменять химическими веществами. На самом же деле я тосковал о любви, о том, чтобы любить и быть любимым. А меня даже словам таким не научили.
Бог, в которого они верят, – это нечто абстрактное и сурово-моральное, вроде компьютера. А удивительного и загадочного учителя Иисуса они превратили в своего рода нравственного детектора.
Однако фильмы – «Великолепная одержимость», «Дракула наносит удар», «Звуки музыки» лишь казались «умопомрачительными». По сути же это был просто другой, более изощренный способ манипулировать сознанием ради удовольствия.
Думаю, услышав слова Библии – загадочной книги, которую привыкли чтить, – они ждали чуда. Однако чуда не произошло, и вскоре они потеряли интерес. Вероятно, чтобы понять эти слова, требовались внимание и вера, которыми никто из них – за исключением, возможно, старого Эдгара – не обладал. Они принимали строгое благочестие, молчание, сексуальные ограничения, как и несколько общих мест насчет Иисуса, Моисея и Ноя. А вот усилие, необходимое, чтобы постичь литературу, лежащую в основе их религии, оказалось для этих людей неподъемным.
Я в своей жизни много раз смотрел так телевизор, теперь у меня не получалось смотреть и не думать. «Отдайся экрану», – учили нас. Это было такое же непреложное правило, как «не спрашивай, расслабься». Однако я больше не хотел отключать сознание или использовать его как инструмент бестелесного удовольствия. Меня тянуло читать, думать, говорить.
А он, антеец, высшее существо из высшей расы, терял власть над собой, опускался, спивался, превращался в потерянное и глупое существо, предавал своих, а возможно, и самого себя.Он очень полюбил кошек. Было в них что-то напоминающие ему об Антее, хотя там и не было подобных животных. Но, казалось, они едва ли принадлежат и этому миру.
Он был человекоподобным, но не человеком в узком смысле слова. Как и людям, ему были не чужды любовь, страх и жалость к себе.
У стойки рядом с Брайсом какая-то бледная девица вещала девушке с печальными глазами что-то о "структуре" поэзии и спрашивала её, "работают" ли стихи. Брайса коробило от подобных разговоров! До чего же грамотные пошли нынче дети! Но потом он вспомнил, на каком жаргоне говорил сам в свои двадцать с небольшим, когда проходил спецкурс по английскому языку: "смысловые уровни", "семантическая проблема", "символический горизонт". Да, их было множество - ложных метафор, подменяющих знание и понимание.
- Я хочу, чтобы вы спасли мир, мистер Ньютон.
Ньютон ответил с неизменной улыбкой:
- Стоит ли его спасать, Натан?
До чего же грамотные пошли нынче дети! Но потом он вспомнил, на каком жаргоне говорил сам в свои двадцать с небольшим, когда проходил спецкурс по английскому языку: "смысловые уровни", "семантическая проблема", "символический горизонт". Да, их множество - ложных метафор, подменяющих знание и понимание.