Что такое тревога? Вот ведь - не чувствуешь ни любви, ни страха, просто все остановится внутри и больше не движется. Не может двигаться, теряет это свойство. Потому и не чувствуешь ничего. И поверх бесчувствия души - мечешься телом, словно оно за двоих пытается двигаться, испугавшись неподвижности души.
Видишь, настоящая красота делается так, что пройдет случайный человек, оставит след — а хуже не будет, станет еще красивее.
Сурья, сказала я себе, Сурья... ты будешь жить тысячу лет, и этих лет не хватит, чтобы избыть твою боль. Значит, ответила я себе, буду жить две тысячи.
Ее голос еще только нащупывал правильный тон, а страшный звук уже лег поверх него и рассыпал в мелкие суетливые волны, перепутанные и неустойчивые. Такое с ней было впервые - и Матильда замерла, вслушиваясь: что это?
А это была тьма, перерожденная в звук. Нет, не сама Тьма, не та - но людям Суматохи и самой Суматохе и небу над Суматохой и ее возрожденному солнцу - хватило бы на бесповоротную гибель и вот этой малой могучей тьмы, которая выливалась из почерневших уст женщины, стоящей на лестнице тремя ступенями ниже. Она кричала. Она кричала проклятие, проклиная без слов, одним только звуком, который был больше ее голоса и больше ее самой, с которым она не могла совладать.
Она проклинала Суматоху. Она проклинала небо над Суматохой и солнце в небе над Суматохой, потому что ради них лежал мертвым тот, в простой куртке, с длинными волосами, рассыпанными по мраморным плитам.
Она проклинала, еще не понимая, что проклятие ее уже стало сильнее ее самой, что оно исполнится немедленно, сейчас, сразу, и, как голос Матильды Сориа, так же рассыплется на суетливые перепутанные волны в бесконечном пространстве вселенной Суматоха и ее небо, и все, что под этим небом, и мертвый человек, и его друзья, и сама проклинающая... И Суматоха, ради которой этот человек встал перед наступающей тьмой.
Так уж устроены люди, точно знают, что умрут - но и об этом умудряются не помнить. Живут, как будто бессмертные.
Под здоровой корой должна быть здоровая древесина - и она станет такой, как только с корой будет все в порядке. Создавай видимость, повторял мастер Хейно. Сущность сама подтянется. Смотри, говорил мастер, когда гончар лепит кувшин, он создает вид этого кувшина. Его внешность, его форму. И кувшин не может быть ничем другим, если он выглядит, как кувшин. Создай видимость здорового дерева - чтобы удержать эту форму, дереву придется быть здоровым.
- Ао! Можно без дождя теперь?
- Некоторые дела легче начать, чем закончить, - проворчал Ао. - Кажется, сейчас ты начинаешь как раз такое. Дождь, мальчик, останавливается сам. Когда ему хватит. Но я его все же попрошу. Для тебя. Это никак на него не повлияет, но я попрошу.
Времени здесь нет, кроме как в нас самих.
Как не поверить, что весь мир из глины вылеплен? И человек — тоже небось склизким бесформенным комом приходит в мир, а мир его лепит. А потом человек лепит мир.
Во что веришь, то можно и попробовать сделать. А во что не веришь - на то и не замахнешься. Неверие связывает руки.
Времени здесь нет — изболит душа, истончится сердце, а ни морщинкой на лице не отразится сие.
А он мне сказал: ерунда, если у человека не получается сразу всего себя прекрасным сделать. Надо хоть с чего-то начинать, иначе никогда с места и не сдвинешься…
Хочет человек сам-один выплакаться — его право, подушка ему свидетель, и хватит. Слезы из своих глаз бесследно проливаются, да в чужих застревают, — кому охота, чтобы помнили его всхлипы?
- Ну что? - спросил Хо, разливая светлый чай из закопченного чайничка. - Понял, что к чему?
- Понял, - буркнул Видаль, потирая плечо.
- А теперь чайку попьем - и каждый по своим делам. По своим, по своим. На чужие дела жизни не хватит, а спросят-то потом за свои.
- Да вот как бы еще понимать всегда, где свои, где чужие. Сердцем...
- Сердце у тебя большое слишком. И глупое. Если бы надо было только сердца слушаться - у человека мозгов бы и не было. А то - не было бы сердца. Оба нужны, понял?
- Понял. А как?
- Ну как. Ты от любого дела прежде всего старайся отвертеться. Хорошо старайся, честно. А если не удастся - тогда деваться некуда, твое.
Под ярким балдахином с золотыми кистями по кругу шествовали невиданные твари - то голубые, с длинным складчатым носом, воздетым вверх, с роскошными башенками на спине и торчащими вперед длинными клыками; то желтые, мохнатые, как гуанако, с тем же презрительным прищуром и свешенной губой, но с двумя высокими горбами на спине и с нарядной попоной между горбов; то диковинные кони белые, с круто изогнутыми шеями, тонкими ногами и хвостами до земли; то вроде коней тоже, но с козьей шеей и крученым рогом, Хосе нарочно присмотрелся - один рог посреди лба; с рогами были еще другие - тоже вроде коз, но большие, и между ушами как будто целые кусты торчат, без листьев, без всего. И все это катилось и катилось, кружились обвитые лентами столбы, хлопали на ветру складки балдахина, поскрипывали внутри карусели тайные колеса, а вокруг гремела музыка.
И то, что люди терзают и мучают друг друга, никак не спишешь на несчастливый климат, затяжные дожди или утомительную сушь, наскучивший штиль или злые ветра.
А наказывать себя его отучил мастер. Когда под неумелым взглядом ровный светлый березняк шел рябью и коверкался, Хосеито Видаль принимался бить себя по голове кулаками и словами клясть. Мастер хватал его за руки и встряхивал. Наказанием порчу не исправишь, говорил. Своей болью чужую не искупишь. Можешь исправить — исправь, не можешь — забудь, делай новое, говорил. Только не сказал, что делать, когда и исправить невозможно, и забыть нельзя.
что косится он на жену мою, так лучше пусть косится, чем заглядывается
Много знать - мало радоваться.
Для мэтра Экстазио очарование Суматохи имело еще один секрет, которым он не собирался делиться ни с кем. Он знал точно год, день и час, когда Суматоха исчезнет из мира. Еще он знал, что всё произойдет так, как оно должно произойти, он видел уже катастрофу - она в каком-то смысле произошла уже для него. И он приезжал в Суматоху насладиться ее обреченной красотой и весельем на краю бездны, как будто возвращался в прошлое. Люди, танцующие на улицах, были уже мертвы. Остроконечные крыши в пестрой черепице, балконы с кружевными решетками, увитые виноградом стены, душистые гроздья акаций, клумбы роз, сладкий воздух, тонкая пыль, мимолетные улыбки красавиц - всего этого не было уже. С небывалой остротой мэтр Экстазио здесь ощущал себя живым.
Махнул рукой: что толку себя грызть, так до кости прогрызть можно, а что изменится?