Ему исполнилось тридцать: в этом возрасте уже нельзя просто быть собой, как в двадцать; чтобы оставаться честным, необходимо противостоять себе и судить с других позиций.
«Здравый смысл уже много лет для меня ругательство, за исключением случаев, когда он применяется к легко оцениваемым проблемам. В работе он самый большой враг и искуситель. Меня так и подмывает принять очевидное, простое и легкое решение. Это подводило меня каждый раз, и одному богу известно, как часто я попадался и продолжаю попадаться в ловушки здравого смысла».
Как только мы заболеваем, у нас появляется страх уникальности болезни. Мы спорим с собой, ищем рациональное объяснение, но страх остается. Для этого есть веская причина. Болезнь как неопределенная сила представляет собой потенциальную угрозу самому нашему бытию, а мы обязаны в высшей степени осознавать уникальность этого бытия. Другими словами, болезнь делит с нами нашу уникальность. Опасаясь ее, мы принимаем болезнь и делаем своей собственной. Вот почему пациенты испытывают облегчение, когда врачи дают название их состоянию. Название значит мало; они могут ничего не понимать в терминах; но, поскольку появилось название, они начинают бороться. Добиться признания симптомов, определить их, ограничить и обезличить значит стать сильнее.
Прячась за маску, он приближается к реальности с совершенно не комичной целью завладеть ею и понять ее. Это видно по его глазам: правый глаз знает, чего ожидать, он может смеяться, сочувствовать, быть суровым, издеваться над собой, прицеливаться, но левый никогда не перестает смотреть и искать.
«Никогда ничего не знаешь наверняка. Звучит фальшиво и банально, но это чистая правда. Большую часть времени кажется, что мы действительно что-то знаем, но правила меняются, и тогда мы понимаем, как нам повезло в тех случаях, когда нам казалось, что мы что-то знали, и это действительно оказалось правдой».
Понедельник, вторник, среда. Апрель, май, июнь. 1924, 1925, 1926. Это называется жить.
Заслуживают ли пациенты той жизни, которую ведут, или заслуживают лучшей? Они те, кем должны быть, или деградировали? Могут ли они развить потенциальные возможности, которые он видит? Разве нет тех, кто желает жить лучше? И, видя невозможность, желают ли они смерти? Сассолл верит, что невзгоды закаляют характер. Но можно ли назвать несчастьем их блуждание на ощупь, а иногда и слепоту? В чем причина скуки? Является ли скука ощущением, что способности медленно угасают? Почему достоинств больше, чем талантов? Кто может отрицать, что культурно отсталое сообщество предлагает меньше возможностей для сублимации, чем культурно развитое? Какое право мы имеем быть нетерпимыми?
Я мог бы легко написать заключение, будь он вымышленным персонажем. В определенном смысле художественная литература кажется до странности простой. Там нужно только решить, достоин персонаж восхищения или нет. Конечно, его еще надо создать таким: и эффект, который достигается, может оказаться противоположным авторскому замыслу. Но исход предсказуем. А здесь нет.
То же самое происходит и в жизни. Смерть человека делает его определенным. Конечно, его секреты умирают вместе с ним. И, конечно, сто лет спустя кто-нибудь, просматривая бумаги, может обнаружить факт, бросающий иной свет на его жизнь. Смерть меняет факты качественно, но не количественно. Никто не может узнать человека, потому что он мертв. Но то, что мы уже знаем, отвердевает и становится определенным. Мы не надеемся на то, что двусмысленность прояснится. Теперь мы главные герои, и мы принимаем решение.
я теперь оглядываюсь назад с возрастающей нежностью на сделанное им и на то, что он предлагал другим, до тех пор, пока ему хватало на это сил.
Академизм - это попытка навязать искусству конформизм и единообразие, тогда как в силу социальных и художественных причин оно естественным образом стремится к децентрализации и разнообразию. В определенных случаях академизм может показаться прогрессивным, но для искусства он всегда губителен.
Великая скульптура всех времён - это искусство, в котором каждый находит что-то своё.
Have you seen the Boche from the air?
They look like kangaroos.
Why do you say that?
To surprise you.
I hate them. By next spring we must take Berlin.
You would always be welcome, she added with a smile that was too eager to be happy.
Appeals and threats, when once they have been made, work their way into the consciousness of the person to whom they have been addressed, by a process not unlike that by which a rumour spreads among a crowd. The appeal or the threat is whispered and passed on, but each time it is repeated the whisperer gives it his own stress. In the end one rumour may give birth to several rumours but they will all share the same kind of alarm or hope. Yet who is the crowd? Who goes on circulating and whispering the appeals and threats in the mind until the decision has been taken? The crowd is an assembly of all the other possible selves, commenting on the self in power, whom they believe to be a usurper. They were born from visions in the past; they have failed to establish their own power, but they have not been dispersed, they still inhabit the personality.
It is only now that I understand an incident in G.'s childhood and a prophecy which were mysterious to me when I wrote them...
...he found it impossible to make a distinct separation between her face and the face of the Roman girl in the courtyard in Milan when she splashed water on him and told him to drink. Their features were entirely different. It was in their expression that the mysterious continuity resided. To break this continuity so as to make room for all his adult life between the first and the second face, he had to forget their smeared foreheads, their mouths and intense, silent eyes and remember only the meaning of their expression for him. What mattered the first time was what her expression confirmed and what until that moment had been wordless: what mattered then was not being dead. Now, the second time, what mattered was what her expression confirmed and what until now had been wordless: why not be dead?
The eating of a cherry in no way prepares you for its stone.
...death when it arrives is always a mounting surprise which surprises itself to the point at which all reference—and therefore all self-distinction—disappears.
Идеал - это сказки для тех, кто верит в доброго Господа и загробную жизнь.
Влюбленность - изощренное чувство предвосхищения постоянного обмена определенными дарами, от мимолетного взгляда до предложения себя самого, целиком и полностью.
Вальс - круг, в котором вздымаются и опадают ленты чувств. Музыка распускает банты и снова их завязывает.
Мазурка - одновременно и скачки, и триумфальный марш победителя.
Человеку следует полагать себя отличным от остальных, ведь только это позволит ему понять, чего именно он сможет или не сможет добиться от жизни. Лишь безумец требует всего или ничего. Roma o Morte! Рим или смерть!
Некоторые женщины-особенно широкобедрые толстушки-изумительно красивы только в лежачем положении. Для них самая естественная поза-горизонтальная, как ландшафт.