Только счастье – оно живет у того, кто честь и совесть свою бережет.
Женское счастье — детей рожать да чтобы в доме достаток был.
Пусть на Данияре старая шинель и дырявые сапоги, но я-то ведь знал, что душой он богаче всех нас.
— Данике, расскажи что-нибудь о войне, пока спать не легли, — попросил я.
Данияр сперва промолчал и вроде бы даже обиделся. Он долго смотрел на огонь, потом поднял голову и глянул на нас.
— О войне, говоришь? — спросил он и, будто отвечая на свои собственные раздумья, глухо добавил: — Нет, лучше вам не знать о войне!
Потом он повернулся, взял охапку сухого бурьяна и, подбросив ее в костер, принялся раздувать огонь, не глядя ни на кого из нас.
Больше Данияр ничего не сказал. Но даже из этой короткой фразы, которую он произнес, стало понятно, что нельзя вот так просто говорить о войне, что из этого не получится сказка на сон грядущий. Война кровью запеклась в глубине человеческого сердца, и рассказывать о ней нелегко. Мне было стыдно перед самим собой. И я никогда уже не спрашивал у Данияра о войне.
А он, на беду свою, остается неисправимо добрым.
Одно сделаешь — ну, думаешь, теперь спокойно поживу. Ан нет, жизнь еще что-нибудь придумает.
Детская совесть в человеке - как зародыш в зерне, без зародыша зерно не прорастает. И что бы ни ждало нас на свете, правда пребудет вовеки, пока рождаются и умирают люди.
Но жизнь не так устроена — рядом со счастьем постоянно подстерегает, вламывается в душу, в жизнь несчастье, неотлучно следующее за тобой, извечное, неотступное.
Плач-это протест, бунт, несогласие; гораздо страшнее осмысление необратимости случившегося.
Почему люди так живут? Почему одни злые, другие добрые? Почему есть такие, которых все боятся, и такие, которых никто не боится? Почему у одних есть дети, у других нет?
Дед говорит, что если люди не будут помнить отцов, то они испортятся. Дед говорит, что тогда никто не будет стыдиться плохих дел, потому что дети и дети детей о них не будут помнить. И никто не будет делать хорошие дела, потому что все равно дети об этом не будут знать.
Многие умирают не столько от болезней, сколько от неуемной, снедающей их вечной страсти - выдать себя за большее, чем они есть.
Ты прожил, как молния, однажды сверкнувшая и угасшая. А молнии высекаются небом. А небо вечное. И в этом моё утешение.
Недаром говорят: чтобы скрыть свой позор, надо опозорить другого.
Когда счастье есть, о нем не думают.
Да разве для работы одной живет человек?
Величие каждого человека познается их близкими лишь тогда, когда они его лишаются...
«Э-э, сын мой, а там, где деньги, слову доброму не место, красоте не место».
Ухватываясь за ветку, слезал с берега и бросался в поток. И непременно с открытыми глазами. С открытыми потому, что рыбы в воде плавают с открытыми глазами. Была у него такая странная мечта: он хотел превратиться в рыбу. И уплыть.
"Здравствуй, папа, я твой сын. Я приплыл к тебе". - "Какой же ты сын? Ты полурыба-получеловек!" - "А ты возьми меня к себе на пароход, и я стану твоим обыкновенным сыном". - "Вот здорово! А ну, попробуем". Отец бросит сеть, выловит его из воды, поднимет на палубу. Тут он превратится в самого себя. А потом, потом...
Кто говорит, что война делает людей жестокими, низкими, жадными и пустыми? Нет, война, сорок лет ты будешь топтать людей сапогами, убивать, грабить, сжигать и разрушать - и все равно тебе не согнуть человека, не принизить, не покорить его.
...добро не лежит на дороге, его случайно не подберешь. Добру человек у человека учится.
...единственное преимущество его состояло в том, что он не боялся уронить себя в чьих-то глазах.
Не зря, говорят, люди не прощают тому, кто не умеет заставить уважать себя.