...и сел, ощутив новые очаги огня, островки мучительного страдания в общем океане боли.
— Проблема безумия столь сложна, что удовлетворительного определения нормы пока никто не дал.
— Где, к примеру, провести границу между легко возбудимой психикой и случаем настоящего маниакально-депрессивного психоза?
Лишившись всякой защиты, человек может спрятаться в сумасшествии, как те твари в панцирях, что шныряют в зарослях, где живут мидии.
Дальше шла комната, которую лучше бы обойти, потому что там сидели, выставив вперед колени и ступни из черного камня, боги, но по их каменным лицам текли и текли слезы. Каменные щеки, изрытые морщинами, расплывающиеся лица, которые можно узнать лишь по едва уловимым приметам. От слез на каменном полу натекла лужа, и ноги его до лодыжек горели. Он цеплялся за стену, пытаясь перебраться повыше, а горячая жидкость поднималась — до икр, до колен. Он боролся и то ли плыл, то ли карабкался наверх. Стена накренилась, изогнувшись, как стены в тоннеле подземки. Слезы теперь не стекали по каплям в пылающее море. Они лились свободно — и попадали точнехонько на него. Вот летит одна крошка, жемчужина, мячик — земной шар мчит на него, разрастаясь. Он закричал. Он оказался внутри водяного шара, который прожег насквозь, до костей, до последней минуты прошедшего. Это его добило. Он растворился в слезинке, выпростался из слезы, вытянувшись в пространстве, как бесплотная, голая боль.
Он прорвал эту поверхность и вцепился в каменную стену. Вряд ли там был хоть какой-то свет, но он знал, что произойдет, и знал, что времени остается немного. Из стены тоннеля торчали выступы — скорее колодец, чем тоннель, и карабкаться надо вверх. Он ухватился покрепче и полез, одолевая один выступ за другим. Света хватало как раз, чтобы увидеть выступ. И тут тоже были лица, похожие на лица из бесконечного коридора. Они не плакали, они осыпались. Они, казалось, сделаны из какого-то похожего на мел камня, и стоило опереться, как они ломались, а он равномерно двигался наверх. И слышал собственный голос, вопиющий в колодце:
— Я жив! Жив! Жив!
Никто не давал ей права становиться на пути тысяч миль воды, бесцельно катившейся по своим делам, — ее появление здесь ввергало мир в состояние внезапной войны. Он чувствовал, как его приподнимает и относит в сторону от раковин, переворачивает, дергает, бросает в водоросли и темноту. Сплетения водорослей, удерживающие его, соскользнули и отпустили. Он увидел свет, набрал полный рот воздуха и пены. Перед ним возник лик расколотой скалы, в частоколе деревьев, выросших из фонтанов брызг, и при виде этой дрейфующей посреди Атлантики тверди его охватил ужас и он закричал, тратя на это весь запас воздуха, словно встретился с диким зверем. Его отнесло вниз, в зеленое спокойствие, затем отбросило вверх и в сторону. Море больше не играло с ним. Оно приостановило свой безумный бег и держало его мягко, несло осторожно, как охотничья собака подстреленную птицу. Какие-то острые предметы касались ног и колен. Море нежно опустило его и отступило. Что-то острое царапнуло лицо и грудь, коснулось сбоку лба. Море вернулось; ласкаясь, лизнуло лицо. Он мысленно делал движения, но ничего не происходило. Снова вернулось море, и он снова подумал: двигайся. На этот раз получилось, так как море забрало большую часть его веса. Он продвинулся вперед над острыми предметами. С каждой волной, с каждым движением он перемещался вперед. Он чувствовал, как море откатилось вниз, ощущал его запах у ног, а затем оно вернулось и уютно устроилось у него под рукой. Оно больше не лизало ему лицо. Перед ним возник какой-то образ, занимающий все пространство под сводами черепа, но ничего не прояснявший. Море снова свернулось клубком у него под рукой.
Люди молчали. Жизнь обрела полноту, уже не надо беспокоиться о еде, на завтра припасов хватит, а день, который придет потом, так далек, что никому не хотелось о нем думать
Она знала так много, она жила на свете так долго, ощущала многое такое, о чем он мог лишь смутно догадываться - словом, она была женщина.
Мне редко приходилось наблюдать лицо, выражавшее сразу и животный страх, и животную злобу. Капитан являл собой безупречное доказательство того, что человеком владеют настроения.
Он удалялся медленной разбитой походкой, подобно театральному привидению, возвращающемуся в свой склеп.
Театр является приятной альтернативой морализму.
Господи, сэр, корабль, он ходит в море пока не потонет; и, Господи, сэр, для того его и строят, чтобы он потоп...
— Да вас там и близко не было! — Я, как всегда, на почтительном расстоянии, сэр.
Право, мак куда лучше помог бы Сенеке, чем вся его философия!
Жизнь - штука бесформенная. И зря писатели постоянно пытаются втиснуть ее в какие-то рамки.
— Прошу не путать искусство с правдой жизни, сэр.
Так, подумал я, есть нечто общее между хорошими людьми и детьми - их нельзя разочаровывать!
Страсть к перу, право, все равно что страсть к бутылке. Человек должен научиться себя обуздывать.
Может, зверь этот и есть... Может... это мы сами.
Все всегда оказываются не такими, как от них ждешь.
Если лицо совершенно меняется от того, сверху ли или снизу его осветить, – чего же стоит лицо? И чего все вообще тогда стоит?
— Правила! — крикнул Ральф — Ты нарушаешь правила!
— Ну и что?
Ральф взял себя в руки.
— А то, что, кроме правил, у нас ничего нет.
Неважно, сильный ты или нет, а честность есть честность.
Они хорошо понимали, какое чувство дикости и свободы дарила защитная краска.
Взрослые, они все знают. И они не боятся в темноте. Они бы вместе чай попивали и беседовали.