Мы знаем, кто мы, но не знаем, кем можем стать.
Абориген тут же вскочил на ноги. Дымку на его лице рассекла широкая белая вспышка. - Сраный большой небо-парень его родом Иисус Христос!
Софи нетерпеливо ждала, когда бабушка закончит их утешать; и как только в длинном рассуждении, сводившемся к тому, что они молоды и, несмотря на всю любовь к ней, встретят много-много других людей, возникла пауза, — пока бабушка набирала в грудь воздуха, Софи ухитрилась задать свой вопрос:
— Бабуль, а где тебя похоронят?
Бабушка выронила тарелку и разразилась каким-то необычным смехом, который перешел в другие звуки, и буквально выскочила вон, грохнув дверью своей спальни. Близняшки остались за кухонным столом и, не зная, что делать, продолжили есть в почтительном молчании. Потом бабушка вышла из спальни, добрая и улыбчивая. Она выразила надежду, что они не будут очень жалеть о своей бедной старой бабуле и запомнят, как хорошо и весело им было втроем. Софи подумала, что им втроем никогда, пожалуй, не было весело и что бабушка ругалась, если прийти домой в грязных туфлях, но она уже начинала понимать, о чем можно говорить, а о чем нельзя.
Софи слушала все это и последующий длинный разговор, не воспринимая слов; ей было интересно наблюдать за бабушкой, она просто не могла оторвать от нее глаз, ведь с ней происходила такая важная вещь: бабушка собиралась умереть.
Мэтти улыбался. Однако его искривленный рот оставался закрытым, отчего улыбка получилась недетской и как бы намекала, что улыбаться можно, но это - ненормальное и даже порочное занятие, если предаваться ему слишком часто.
Мэтти осознал шарообразность Земли и ужас повисших в пустоте тел, колдовской пусть солнца и спешащей впереди него луны. Затем он прибавил к этому беззаботность, с которой люди живут посреди величия и ужаса, и в нем скрипнула ржавая петля, а вопрос, никогда не покидавший его, изменился и прозвучал отчетливее.
Не - "кто я такой?".
"Что я такое".
- Давным-давно тетя - наша первая тетя - сказала, что мама отправилась к Господу. А папа сказал, что она уехала с другим человеком в Новую Зеландию. Винни пронзительно рассмеялась: - Ну, разве это не одно и то же, а, лапочка?
Люди удивляются, когда осознают, как мало им известно друг о друге. Точно так же они изумляются и досадуют, когда понимают, что те их помыслы и поступки, которые казались им скрытыми в непроглядной тьме, творились при ярком свете дня на глазах у всех.
Вышнее милосердие разборчиво.
Я не позволю, чтобы игру света или случайное совпадение навязывали мне как нарушение естественного порядка вещей или как чудо.
Я не позволю, чтобы игру света или случайное совпадение навязывали мне как нарушение естественного порядка вещей или как чудо.
Он говорил, что самая ужасная вещь в мире — это жажда, и людям знакомы все виды жажды и все виды пустынь.
Как можно говорить или слушать, когда в тебе постоянно живёт вопрос?
Люди удивляются, когда осознают, как мало им известно друг о друге.
Книги были полны слов — физическое воплощение бесконечного людского кудахтанья.
Объяснения отнимают у вещей всю прелесть.
Мы все безумны, вся наша проклятая раса! Мы опутаны иллюзиями и заблуждениями о проницаемости преград, мы все безумны и сидим по одиночным камерам.
История — это вздор. История — это ничто, которое люди пишут ни о чем.— Что я такое?
После этого он механически помолился. В Мэтти была одна странность. Молиться у него получалось не лучше, чем летать.В Лондоне, к востоку от Собачьего острова, был район, который даже среди окрестных кварталов выделялся своей разношерстностью. Между прямоугольников воды, окруженных стенами, между пакгаузов, железнодорожных веток и мостовых кранов протянулись две улицы убогих домишек с приютившимися среди них двумя пабами и двумя лавками. Туши грузовых пароходов нависали над домами, в которых звучало столько же языков, сколько жило семей.
Ему показывали фотографии разных аборигенов, но, просмотрев дюжину, он повторил великое изречение белого человека:
— Для меня все они на одно лицо.
Такой длинной фразы он не произносил уже много лет.Убедившись, что он не считает себя чем-то исключительным, не смотрит на Австралию свысока и не ждет особого к себе отношения, его коллеги утратили всякую доброжелательность — их злило, что они с самого начала обманулись в нем и лишились удовольствия над ним поиздеваться. Кроме того, случалось и досадное недопонимание.Его прошлое пытались выяснить снова и снова — без каких-либо результатов. Самые кропотливые поиски приводили к единственному выводу — он был порожден агонией горящего города.
— Миссис Гудчайлд, что такое транс-цен-ден-таль-на-я фи-ло-со-фи-я?
Чашка миссис Гудчайлд грохнулась на блюдце.
— Да хранит тебя Господь, дитя! Ваш папа учит вас таким словам?
— Нет. Папа нас ничему не учит.
Софи увидела, что Тони снова куда-то улетела, и объяснила:
— Это название книги из вашего магазина, миссис Гудчайлд.
— Трансцендентальной философией, милочка, — сказал мистер Гудчайлд шутливым голосом, хотя в его словах не было ничего шутливого, — с одной стороны, можно назвать книгу, полную пустословия. С другой стороны, она может претендовать на абсолютную мудрость. Как говорится, выбирай на вкус, только деньги плати. Как правило, считается, что очаровательным юным леди нет нужды разбираться в трансцендентальной философии — на том основании, что они сами воплощают в себе чистоту, красоту и добро.
Человек не властен над своей жаждой, а потому и не повинен в ней.
Мы знаем, кто мы, но не знаем, кем можем стать.
Абориген тут же вскочил на ноги. Дымку на его лице рассекла широкая белая вспышка. - Сраный большой небо-парень его родом Иисус Христос!
Софи нетерпеливо ждала, когда бабушка закончит их утешать; и как только в длинном рассуждении, сводившемся к тому, что они молоды и, несмотря на всю любовь к ней, встретят много-много других людей, возникла пауза, — пока бабушка набирала в грудь воздуха, Софи ухитрилась задать свой вопрос:
— Бабуль, а где тебя похоронят?
Бабушка выронила тарелку и разразилась каким-то необычным смехом, который перешел в другие звуки, и буквально выскочила вон, грохнув дверью своей спальни. Близняшки остались за кухонным столом и, не зная, что делать, продолжили есть в почтительном молчании. Потом бабушка вышла из спальни, добрая и улыбчивая. Она выразила надежду, что они не будут очень жалеть о своей бедной старой бабуле и запомнят, как хорошо и весело им было втроем. Софи подумала, что им втроем никогда, пожалуй, не было весело и что бабушка ругалась, если прийти домой в грязных туфлях, но она уже начинала понимать, о чем можно говорить, а о чем нельзя.
Софи слушала все это и последующий длинный разговор, не воспринимая слов; ей было интересно наблюдать за бабушкой, она просто не могла оторвать от нее глаз, ведь с ней происходила такая важная вещь: бабушка собиралась умереть.