Женщина не может жить только мужчиной, а мужчина - только женщиной.
Публика уже не та, что раньше. Она утратила веру. Люди стали слишком циничны, им не хватает невинности, души.
Нет ничего опаснее этих пожирателей звёзд, если они вовремя не получат своей дозы.
Его дарование заключалось в том, чтобы говорить, а не в том, чтобы слушать, и неважно было, к кому конкретно он при этом обращается.
В Нью-Йорке есть музей Метрополитен, Музей современного искусства, музей Гуггенхейма - там-то нетрудно утолить духовную жажду. Но здесь единственным прибежищем были церкви - хоть какой-то суррогат искусства.
Настоящая работа идёт в других местах: в правительстве, полиции или армии. Вот там одарённый человек может и в самом деле чего-то достичь, добиться всеобщего уважения и почтения.
Добрые унаследуют небо, а злые - землю.
- Если бы кто-нибудь спросил, чем можно больше всего угодить Дьяволу, что бы вы ответили?Старый священник долго размышлял. Потом покачал головой.- Не знаю, - сказал он, - Ему всё нравится. Всё, что мы делаем. Да: он любит всё, что мы делаем. Любит нищету, болезни, любит людей, которые стоят у власти. Их он очень любит.- Но всё-таки должны же ему какие-то вещи нравиться больше других?- Я же сказал тебе: инцест - зло, - проговорил старик. - За это отправляются в Ад.Инцест - знак того, что Дьявол любит это создание. А ещё зло - сжигать церкви и убивать священников, как это делали в Америке во времена моей молодости.
Любить или быть любимым - к несчастью.
Чувственность - от Дьявола.
Он любил обезьян. Большая часть людей видит в них нечто человеческое. Но сам он считал, что гораздо ближе к истине традиционное представление местных племён, согласно которым обезьяны и козлы были излюбленными созданиями Тапотулана, бога Ада.
...лишь мгновения действительно гениальны.
Дерьмо - понятие субъективное, как на чей вкус.
Под глазом красовался синяк, а это всегда молодит.
После войны я был тяжело болен — не мог наступить на муравья, видеть тонущего майского жука и кончил тем, что написал толстую книгу, требуя, чтобы человек взял защиту природы в свои руки.
…никогда не рассматривал кровосмесительство с точки зрения смертного греха и вечного проклятия, как лживая мораль рассматривает сексуальные излишества, которые для меня занимают чрезвычайно скромное место на монументальной шкале человеческой деградации. Все неистовства кровосмесительства представляются мне более безобидными, чем ужас Хиросимы, Бухенвальда, военного трибунала, полицейского террора и пыток; в тысячу раз безобиднее, чем лейкемия и другие "приятные" последствия генетических исследований наших ученых. Никто никогда не заставит меня искать в сексуальных порывах людей критерий добра и зла. Мрачная физиономия какого-нибудь выдающегося физика, рекомендующего цивилизованному миру продолжать ядерные взрывы, мне куда более ненавистна, чем мысль о том, что сын спит со своей матерью. На фоне интеллектуальных, научных и идеологических извращений двадцатого века сексуальные извращения находят в моем сердце самые нежные извинения. Женщина, занимающаяся проституцией за деньги, представляется мне сестрой милосердия и честной дарительницей хлеба насущного по сравнению с проституцией ученых, продающих свои мозги для разработки генетических ядов и атомного кошмара. По сравнению с душевными и умственными извращениями, в которые пускаются предатели рода человеческого, наши сексуальные измышления - включая продажные и кровосмесительные, - вокруг трех жалких сфинктеров, которыми наградила нас природа, выглядят ангельски невинно, как улыбка младенца.
Один профессор даже коварно прозвал меня «чудо-ребенком», утверждая, что в жизни не встречал парня, настолько лишенного слуха и голоса.
...наверное, я единственный человек в мире, которому врач запретил рисовать.
...Временами, поднимая голову, я дружелюбно смотрю на своего брата на Океан: он притворяется бесконечным, но я-то знаю, что он тоже всюду наталкивается на границы: вероятно, поэтому он волнуется и шумит.
Мнение, согласно которому художники склонны к алкоголизму и физической и моральной деградации. Оставалось только одно объяснение, которого мама придерживалась, не удосужившись даже взглянуть на картины художника: «Вероятно, он совершенно бездарен».
Я не говорю, что нельзя жить без любви: можно, это-то и есть самое отвратительное.
Любовь это путешествие, в которое пускаются без карты и компаса и где уберечь тебя может только собственная осторожность.
Давать поводы для смеха - по-моему, это самый щедрый дар.
Стоит только отчаяться, и мы уже готовы поверить чему угодно...
Мы всегда все преувеличиваем. Говорим, что все кончено. Слушаем заунывные мелодии индейской флейты. Живем одни, чтобы доказать, прежде всего себе, что можем. И все же смотрим на первого встречного, как если бы все еще можно было начать сначала.