Вышел священник, и все запели нестройно и вкось. Война отделилась от рыхлого тела времени, ухнула в его глубины и исчезла.
"... человеки - это колония микроорганизмов на камушке под названием Земля. Вроде плесени. И эта плесень забыла, что жить ей день, а потом засохнуть навсегда, но время тратит на войну за чужие идеи и миражи..."
"... какой я христианин, если начну рассматривать их любовь сквозь половой вопрос?"
Требуется особая слепота, чтобы не замечать, насколько христианская церковь есть мужское царство.
"... новый мир будет не новым, а все тем же старым, пока мы не станем благовествовать о правах и равновеликости каждой личности и ее выбора".
"... человечество или использует шанс объединиться поверх пропастей между пещерными страстями наций и их интересов, или уничтожит само себя".
О чём я думала? О том, что всё вывернулось наизнанку и оказалось другим, не тем, чем мнилось, и что это и была сама жизнь.
Если бы я верил в Бога, то уж точно счёл бы, что у русских с ним какое-то особенное недопонимание — настолько им не везло с правителями. Причем далеко не в первый раз.
Мы есть сумма наших унижений – но и приобретённых в борьбе с ними навыков тоже
Люди говорят: что принесет нам будущее? А я говорю: что принесет нам прошлое? Что, черт подери, еще оно приволочёт и бросит на половик, как кошка, которая притащила хозяйке задушенного скворца?..
Если красное насилие было темным, первобытным, как та волна, шедшая из леса, то немецкая машина зиждилась на сознании своей исключительности, порядке, четком ходе поршней принуждения и обожествления приказов и тех, кто их отдавал. Большинство отказывалось даже размышлять, вдруг власть слишком жестокая, мало ли, - и просто доверяли ей выбор, как действовать, снимали с себя ответственность. Но еще острее меня укололо другое: я видел, что эти свойства немцев были вовсе не уникальными, а это значило, что другие народы были такими же – да и в целом, если быть до конца честным, сам человек как создание был ровно таким.
Здесь, в грязном штреке, где с каждым днем все сильнее воняло из отхожего места, я обнимал мир, ощупывал Вселенную, и это было не так уж нелепо — я знал, что эту всеохватность, соединенность со всем миром у меня отнять невозможно, и отныне стоял на ней. Поразмыслив, я понял, что если существует какая-то особая русская свобода, то выглядит она именно так.