Любовь поцветет, поцветет - и скукожится.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, —
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах —
да! —
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз —
да! —
из опущенных глаз водосточных труб.
Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.
Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят,—
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
У него пожар сердца.
Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо.
Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское.
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,—
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
Что кипятитесь?
Обещали и делим поровну:
одному – бублик,
другому – дырку от бублика.
Это и есть демократическая республика.
Надо ж кому-нибудь и семечки – не всем же арбуз.
Может,
может быть,
когда-нибудь,
дорожкой зоологических аллей
и она -
она зверей любила -
тоже ступит в сад,
улыбаясь,
вот такая,
как на карточке в столе.
Она красивая -
ее, наверно, воскресят.
Бегут берега -
за видом вид.
Подо мной -
подушка-лед.
Ветром ладожским гребень завит.
Летит
льдышка-плот.
Спасите! - сигналю ракетой слов.
Падаю, качкой добитый.
Речка кончилась -
море росло.
Океан -
большой до обиды.
Спасите!
Спасите!..
Сто раз подряд
реву батареей пушечной.
Внизу
подо мной
растет квадрат,
остров растет подушечный.
Замирает, замирает,
замирает гул.
Глуше, глуше, глуше...
Никаких морей.
Я -
на снегу.
Кругом -
вёрсты суши.
Суша - слово.
Снегами мокра.
Подкинут метельной банде я.
Что за земля?
Какой это край?
Грен-
лап-
люб-ландия?
Женщины - мяса и тряпок вязанки...
Страшно - не любить, ужас - не сметь.
Воскреси
хотя б за то,
что я
поэтом
ждал тебя,
откинул будничную чушь!
Воскреси меня
хотя б за это!
Воскреси -
свое дожить хочу!
Чтоб не было любви — служанки
замужеств,
похоти,
хлебов.
Постели прокляв,
встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
Лакай, темнота! Не знаю,
плачут ли,
нет медведи, но если плачут,
то именно так. То именно так:
без сочувственной фальши скулят,
заливаясь ущельной длиной. И именно так их медвежий Бальшин, скуленьем разбужен, ворчит за стеной. Вот так медведи именно могут: недвижно,
задравши морду,
как те, повыть,
извыться
и лечь в берлогу, царапая логово в двадцать когтей. Сорвался лист.
Обвал.
Беспокоит. Винтовки-шишки
не грохнули б враз. Ему лишь взмедведиться может такое сквозь слезы и шерсть, бахромящую глаз.