Нет на прорву карантина – мандолинят из-под стен: «Тара-тина, тара-тина, т-эн-н…»
Неважная честь, чтоб из этаких роз мои изваяния высились по скверам, где харкает туберкулез, где б*ядь с хулиганом да сифилис.
И мне агитпроп в зубах навяз, и мне бы строчить романсы на вас, – доходней оно и прелестней. Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне.
Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана-главаря. Заглуша поэзии потоки, я шагну через лирические томики, как живой с живыми говоря.
Мы диалектику учили не по Гегелю. Бряцанием боёв она врывалась в стих, когда под пулями от нас буржуи бегали, как мы когда-то бегали от них.
Товарищ жизнь, давай быстрей протопаем, протопаем по пятилетке дней остаток. Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом. И кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо.
Явившись в Це Ка Ка идущих светлых лет, над бандой поэтических рвачей и выжиг я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек.
Мой стих дойдёт через хребты веков и через головы поэтов и правительств.
На зареве северного сияния шар земной, упирающийся полюсом в лед
Московские окна видятся еле. Весело. Елками зарождествели. В ущелья кремлёвы волна ударяла: то песня, то звона рождественский вал. С семи холмов, низвергаясь Дарьялом, бросала Тереком праздник Москва.
Не выскочишь из сердца!
Это об нас взывала земля голосом пушечного рева.
Это нами взбухали поля, кровями опоены.
Стоим,
исторгнутые из земного чрева
кесаревым сечением войны.
Славим
восстаний,
бунтов,
революций день -
тебя,
идущий, черепа мозжа!
Нам написали Евангелие,
Коран,
«Потерянный и возвращенный рай»,
и еще,
и еще -
многое множество книжек.
Каждая - радость загробную сулит, умна и хитра.
Здесь,
на земле хотим
не выше жить
и не ниже
всех этих елей, домов, дорог, лошадей и трав.
Сегодня над пылью театров наш загорится девиз: «Всё заново!» Стой и дивись! Занавес!
Уважаемые
товарищи потомки!
Роясь
в сегодняшнем
окаменевшем говне,
наших дней изучая потемки,
вы,
возможно,
спросите и обо мне
Мой стих дойдет
через хребты веков
и через головы
поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
но он дойдет не так,—
не как стрела
в амурно-лировой охоте,
не как доходит
к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
трудом
громаду лет прорвет
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошел водопровод,
сработанный
еще рабами Рима.
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят
- что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
Залили горем.
Свезли в мавзолей
частицу Ленина —
тело.
Но тленью не взять —
ни земле,
ни золе —
первейшее в Ленине —
дело.
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
Партия и Ленин -
близнецы-братья
кто более
матери-истории ценен?
Мы говорим Ленин,
подразумеваем -
партия,
мы говорим
партия,
подразумеваем -
Ленин.
Бейте в площади бунтов топот!
Выше, гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
перемоем миров города.
Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан.
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - кто-то хочет, чтобы они были?
Значит - кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
Отныне меня никто не сможет упрекнуть в том, что я мало читаю, – я все время читаю твое письмо.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.