Так, как я люблю тебя, мне никогда не приходилось любить, - с такою нежностью - до слёз - с таким чувством сиянья.
А накануне моего отъезда Дирекция Западных и Восточных Небес угостила нас чудовищно-прекрасным закатом.
Я попал на первое представление абрикосового и голубого рассвета
"Рай небесный, пожалуй, скучноват - и столько там пуха, серафимского, что, говорят, запрещается курить. Иногда, впрочем, сами ангелы курят - в рукав, а когда приходит архангел - папиросу бросают: это и есть падающие звезды".
- ты безглагольна, как все, что прекрасно.
Знаешь ли ты, что ты - моё счастие? Ты вся создана из маленьких стрельчатых движений - я люблю каждое из них. Думала ли ты когда-нибудь о том, как странно, как легко сошлись нашей жизни? Это, вероятно, у Бога, скучающего в раю вышел пасьянс, который выходит не часто. Я люблю в тебе эту твою чудесную понятливость, будто у тебя в душе есть заранее уготовленное место для каждой моей мысли. Знаешь, я никому так не доверял, как тебе. Во всем сказочном есть черта доверчивости.
Ведь ты единственный человек, с которым я могу говорить - об оттенке облака, о пеньи мысли и о том, что, когда я сегодня вышел на работу и посмотрел в лицо высокому подсолнуху, он улыбнулся мне всеми своими семечками.
Я сегодня решил поцеловать тебя в конце письма. Подожди, не двигайся. Нет, подожди.
Топики, топики, топики - об подножку стульчика на кухне по утрам. Я чувствую, что без меня там вылупляются новые слова.
Увствую себя удно (держал в зубах мундштук) - чувствую себя чудно...
Колледж ожидал господина с бородой Достоевского, в сталинских усах, чеховском пенсне и толстовке
Меня разбудил около трех очень голодный, очень одинокий, очень профессиональный комар, ловко исчезнувший в белой высоте стен
И вот есть вещи, о которых трудно говорить - сотрешь прикосновеньем слова их изумительную пыльцу...
Ты для меня ты превращаешь жизнь во что-то лёгкое, изумительное, радужное, - на все наводишь блеск счастия, всегда разного: иногда ты бываешь туманно-розовая, пушистая, иногда - тёмная, крылатая, и я не знаю, когда я больше люблю глаза твои, - когда они открыты или когда закрыты.
Затем поехал к Гальперну, не очень приятненькому, осторожно двигающемуся, чтобы не просыпать себя, которым он полон
Вода в ванной была, как я сказал Татьяне, скорее похожа на (теплую) дружбу, чем на (горячую) любовь
Будет мне завтра письмыш? Сидит ли он сейчас в почтовом вагоне, в тепле, между письмом от госпожи Мюллер к своей кухарке и письмом господина Шварц к своему должнику?
28.06.1926
Знаешь, я никому так не доверял, как тебе.
«Кажется, забусило», — проговорил Мартын, вытянув руку. «Вы бы еще сказали "пан Дождинский" или "князь Ливень"», — заметила Соня и на ходу переменила шаг, чтоб идти в ногу с матерью.
...вполне сытый чемодан...
---
...солнечной раной открылась дверь...
---
...среди цветущих реклам...
---
...быстрый бег письма...
---
...морозный металл ужалил пальцы...
У всякого человека с большим воображением бывают грёзы пророческие, - такова математика грёз.
---
От солнца волосы посветлели, лицо потемнело, - он казался негативом самого себя.
Это было как раз в тот год, когда убили в сарае австрийского герцога, - Мартын очень живо представил себе этот сарай, с хомутами по стене, и герцога в шляпе с плюмажем, отражающего шпагой человек пять заговорщиков в черных плащах, и огорчился, когда выяснилась ошибка.
Порою она думала о том, что Россия вдруг стряхнет дурной сон, полосатый шлагбаум поднимется, и все вернутся, займут прежние свои места, — и Боже мой, как подросли деревья, как уменьшился дом, какая грусть и счастье, как пахнет земля...
И теперь, когда на квартире у писателя Бубнова большими волнами шел разговор, полный имен, и Соня, все знавшая, смотрела искоса на него с насмешливым сожалением, Мартын краснел, терялся, собирался пустить свое утлое словцо на волны чужих речей, да так, чтобы оно не опрокинулось сразу, и все не мог решиться, и потому молчал; зато, устыдясь отсталости своих познаний, он много читал по ночам и в дождливые дни, и очень скоро принюхался к тому особому запаху — запаху тюремных библиотек, — который исходил от советской словесности.
Сызмала мать учила его, что выражать вслух на людях глубокое переживание, которое тотчас на вольном воздухе выветривается, линяет и странным образом делается схожим с подобным переживанием другого, - не только вульгарно, но и грех против чувства.