Запретили радиостанцию В-92. Там как раз сравнивали Гитлера с Милошевичем, их восхождение к власти, когда передатчик был отключен. Сверхчувствительность или случайное совпадение?
Любительская съемка, человека бьют ногами по голове. Бирма? Биафра? Белград? Возбужденная толпа бросается на щиты полицейских. Гладко выбритый диктор переходит к следующим новостям, в Калифорнии выбросился на берег дельфин, друзья природы с воодушевлением тащат его обратно в море. На втором канале — документальный фильм, каждую секунду в мире убивают одного человека. Или это художественный?
Листовки всюду — на мостовой, в воздухе, на стенах домов. Чтиво льется потоками, цель его — просвещать, информировать, где и когда нам следует протестовать. Расписание самых интересных событий и выступлений, комиксы, призывы сексуального свойства, записочки с неба: «Избей себя! Помоги ОМОНу!»
Единственное всемирно известное сербское слово — это вампир
Новые граффити: «Я мыслю, следовательно, выключаю телек».
Окножираф по слогам научил нас читать между строк. Он был столь же естественным и привычным, как мишка с телеэкрана, вместе с которым я после вечерней сказки укладывался в постель. Никто и не спрашивал никогда, что такое окножираф. Потому что окножираф – это окножираф.
По сербсохорватски «dug» означает высокий, что полностью соответствует статье в журнале для младших школьников, которая должна была раз и навсегда поставить точку в вопросу о Дуговиче. В ней доказывалось, что высокий и тощий Дугович не мог столкнуть со стены приземистого и толстого янычара и поэтому увлек его за собой. Я, молодой растущий организм, был в восторге от того, что рост может стать причиной героической смерти. Я думал, что это классно.
Во время осады сараевский зоопарк был на ничейной земле. Смотрители, оказавшиеся под перекрестным огнем, боялись кормить животных, ведь их этническая принадлежность оставалась непроясненной. Загнанные в гетто животные не смогли дать достойный ответ на вызов цивилизации. Первыми жертвами стали жирафы, не умевшие быстро пригибать голову.
Как после войны выдавали талоны на мясо, так теперь, после того, как в дело вступила милиция, раздают талоны на страх. Мне досталось четыре талона, и я чуть не наложил в штаны, когда увидел омоновцев в противогазах.
Венгры пришли сюда тыщу лет назад, и сегодня идут, если еще не померли. Откуда идут и куда – никому не известно. А если кому известно, тот заблуждается. Тот не венгр. Или венгр, но не тот. В смысле ненастоящий. Что есть венгр – покрыто большим туманом. Ясно только, что венгр ничем особенным не отличается, что выглядит он, как все, везде легко приживается, за исключением Венгрии, где ассимилироваться ему невозможно – мешает общий язык. Венгр немного бездомный. Он идет великим путем народов, гонит перед собой тучные стада и все время воюет.
В словаре рядом стоят такие слова, которые в реальной жизни никогда не встречаются вместе. Словарь – место встречи, случайность, точно так же как в классном журнале.
Время в Белграде измеряется лицами. Мне достаточно было недели, чтобы узнать их. Через год я буду узнавать здесь всех. Обретая лицо, человек обретает время. И часы уже можно носить в качестве украшения, ибо стрелки всегда принимают произвольное положение относительно душевного состояния их владельца. Оставаясь на улице, я не боюсь никуда опоздать – время переселилось на лица манифестантов. Достаточно взглянуть на кого-нибудь, и ты знаешь: время идет. Но не стоит спешить на свидание: ни один из вас на него не поспеет, но зато вы встретитесь в другом месте, где не встретились бы, если бы отправились туда, где условились встретиться. Астрономическое время больше не властвует над Белградом. Люди смотрят друг другу в глаза. Осыпаемые дождем конфетти, кружатся на фантастической карусели. Цепная реакция лиц в сработавшем взрывном механизме. Лицо белградца – горючий, легко вступающий в реакцию материал. Стать невидимкой здесь невозможно. Толпа в Белграде не обезличена. Одно из любых двух лиц – всегда ты. Белградцы весело прощаются с прошлым, охваченные всеобщим порывом бесчинства и озорства. Дудеть-пердеть-свистеть-горлопанить! Рядом со мной блажит во все горло пожилая дама. Она знает, что это можно. Часы стали отставать от истории. Долой безликое время!
Как выяснилось в средней школе, историю пишут постфтактум, и от этого стало не по себе. Мы почувствовали себя неуверенно - в любой момент с прошлым может случиться все, что угодно, и мы ничего не сможем поделать. Мир безумно вращается вместе с нами. Связь времен – как бы нас не утешали – распалась. Историю нужно писать. А это требует времени. Прошлое вступило в полосу перемен, и история с каждым днем делается все лучше, нужно только подождать, Рим не сразу строился! Меня это не убеждало. В десятом классе прошлое менялось уже так быстро, что учебники приходилось выбрасывать. И типографии не поспевали печатать новые. Единственное, что мы знали про историю, что все в ней было не так и что она работает на нас. Когда она нас нагонит, нам будет что рассказать. Правда, нам не сказали, как бы об этом узнаем. Как мы поймем, что эта вот – наконец настоящая? Постучит однажды в окошко? А, это вы! Заходите! Как дела, дорогая история, рассказывайте… Если вообще историю существует. Или мы должны ее выдумать?