– Не удивляйтесь, но найти подходящего кандидата трудно именно по части внимательности, – сказала она. – Отвлекаемость – вот проблема.
Мы все еще мыслили категориями работы, труда. Впоследствии нас поразило, как же глубоко мы заблуждались.
«Тьма – это смерть, – говорил он себе. – Лес – жизнь после смерти».
…и мне довелось побеседовать с превеликим множеством людей о постапокалиптической литературе. Я слышала массу теорий об интересе к этому жанру. Некто предполагал, что причина в экономическом неравенстве, что, живя в несправедливом мире, мы стремимся все взорвать и начать с чистого листа…
После дикой красоты испытываешь потрясение, очутившись на опрятных, одомашненных улицах Виктории.
– Если мгновения из разных веков сливаются воедино, тогда эти мгновения можно представить как поврежденные файлы, Гаспери.
Если бы мы жили внутри симуляции, то как бы мы узнали, что это симуляция?
Есть слова, с которыми сталкиваешься всю жизнь, так и не зная их значения.
Вполне разумно предположить, что тревога переходит и в литературу, но эта теория не учитывает, что наши тревоги не новы.
Пандемия не приближается как война с грохотом канонады, что приближается с каждым днем, и вспышками бомб на горизонте. Пандемия наступает задним числом, путая все карты. Сначала пандемия далеко-далеко, а потом – сразу повсюду. Кажется, будто середины нет.
Заблудишься – погибнешь. Это очевидно. Здесь всюду погибель. Нет, неверно. Это место не гиблое. Оно равнодушное. Безучастное к тому, выживет он или сгинет. Лесу безразлично, какая у него фамилия, где он учился. Лес его даже не заметил.
– У вас есть тайна, – сказала она. – А у кого нет?
Тебе следует осознать то, что бюрократия – это организм, а первостепенная задача любого организма – самозащита. Бюрократия существует ради самозащиты.
Как биологический вид мы верим, что живем на пике, в кульминационный момент истории. Это есть в некотором роде самолюбование. Нам хочется верить в свою исключительность, что мы живем на излете истории, что сейчас, после тысячелетий ложных тревог, наконец-то, случилось худшее, мы дожили до конца света.
Его озарило понимание того, какой отныне может стать его жизнь – он может спокойно существовать, ухаживая за садом, и этого будет достаточно.
Если появится неопровержимое доказательство того, что мы живем внутри симуляции, то правильной реакцией на эту новость должно быть: «Ну и что с того?» Жизнь, прожитая внутри стимуляции, все равно остается жизнью.
Но вот что я ему не сказал: я чувствовал, будто без Талии я могу исчезнуть, испариться. Лишь я, пес да работы изо дня в день. Одиночество – недостаточно сильное слово. Опустошение.
Не обязательно быть злоумышленником, чтобы преднамеренно изменить ход времени. Достаточно поддатся минутной слабости. Буквально минутной. Под слабостью я понимаю человечность.
– Думаю, легко видеть несуществующие закономерности, когда теряешь кого-то.
Можно состоять в превосходном браке, и всё равно быть не в состоянии доверить супругу абсолютно всё.
– Ты не забыл.
– Конечно. Что мне нравится в днях рождения, так это то, что они остаются на месте. Из года в год, на одном и том же листе календаря.
– Зато годы летят все быстрее, заметил?...После ухода он вдруг поймал себя на том, что снова блуждает по улицам, хотя уже знает дорогу к станции метро. Холодный дождь, блестящий от влаги асфальт, шуршание автомобильных шин. И мысли об огромной пропасти лет между восемнадцатью и пятьюдесятью.
A fragment for my friend -
If your soul left this earth I would follow and find you
Silent, my starship suspended in night
No one ever thinks they’re awful, even people who really actually are. It’s some sort of survival mechanism.
Hell is the absence of the people you long for.
First we only want to be seen, but once we’re seen, that’s not enough anymore. After that, we want to be remembered.