Ну, теперь-то все будет хорошо, – думал он. – Теперь война и, слава богу, можно умереть по-человечески
Это ли не мечта всякого рыцаря – спасти Принцессу! Четырех Принцесс.
После революционных картин на улицах Петрограда я ненавижу свободу. В феврале семнадцатого великий город погрузился в хаос. Никто не отлавливал больше бродячих собак, и революционных матросов никто не отстреливал. Шелудивые псы беззакония стаями бродили по улицам, месили загаженный снег, который никто не убирал. Псы глумились над городом: убивали полицейских и офицеров, грабили, харкали на мостовые и раздевали блудливыми песьими глазками курсисток и гимназисток, дефилировавших по улицам под красными флагами. Черные бушлаты, серые шинели и собачье дерьмо на грязном снегу – все, что я помню о февральской свободе.
Убийство лошади – совсем не то, что убийство человека. Тут ты не можешь найти себе никаких оправданий, совсем никаких: лошадь не в чем обвинить, не за что ненавидеть.
Что за пошлость - обсуждать в боевой обстановке свои душевные терзания?
С годами революционеры любят жизнь больше, чем революцию.
Сначала ушел Ильич, потом Феликс, потом Троцкий уехал. Куда-то сгинуло всё яркое, стихийное, непостижимое, за что Бокий любил революцию. Кумач восстания выцвел и поблек, затертый серостью советской бюрократии.
Если бы тем двоим в карьере удалось погасить их сияние, что это бы за мир - мир цареубийства? Что это была бы за Россия?
Когда время нечем заполнить, его не существует
- Хорошо вам, ваше величество, про жертву думать у себя во дворце. А мне вот, в халупе моей, где семеро по лавкам, о жертвах думать некогда.
- Так нет у меня дворца. Отобрали, - улыбнулся царь. - А тебе разве его не отдали?
- Мне? - удивился моторист.
- Ну да. Обещали ведь царские дворцы народу, - сказал царь.
Все смеялись одобрительно.