Параноик, друг мой, это человек, который свихнулся наиболее умным способом, берущим начало в понимании того, что есть этот мир. Параноик верит, что существует гигантский тайный заговор с целью его уничтожить.
Лето тихо скончалось, и осень, учтивая душеприказчица, собиралась убрать жизнь под надежный замок - пока за ней не явится весна.
- Знаете, что в конце концов прикончит наш мир? - говорю.
- Холестерин! - сказал Фрэнк Убриако.
- Несерьезность, - сказал я. - Никто в голову не берет: что есть, что будет, а главное, как мы до такого дошли.
Я её как-то спрашиваю: " Ты, когда в лагере была, пробовала найти утешение в религии?"
- Нет, - говорит. - Я же понимала: Бог в такие места не наведывается. И нацисты это понимали. Оттого и не боялись ничего, им только весело было. В этом сила их была, нацистов то есть, - говорит. - Они насчёт Бога лучше прочих понимали. Им было известно как сделать, чтобы Бог в их дела не вмешивался.
Все думаю: у самого-то меня тоже ведь к кое-каким ерундовым поделкам вроде этой есть смешная сентиментальная привязанность. Хотя никакого значения это не имеет. Мы существуем без всякой цели в жизни, если ее себе не выдумываем. На этот счет у меня сомнений нет. Удел человеческий в нашей разваливающейся вселенной ни на йоту не переменился бы, если я, вместо того чтобы жить как живу, ничем бы другим не занимался, кроме перетаскивания шарика резинового мороженого из угла в угол лет шестьдесят без остановки.
- Вечно одни глупости болтаешь. - А одни глупости кругом и вижу.
Гибни тогда прислал мне цветную открытку, нарочно постарался, чтобы и жена могла прочесть его послание, и почтальон: "Привет, говно собачье, - было там написано, - ты бы убрался назад в свое болото, рептилия ядовитая". А на открытке была Мона Лиза с этой ее загадочной улыбочкой.
Я все еще верю, что мира, изобилия, счастья когда-нибудь можно будет достичь. По глупости верю.
Вспомнил вот, и снова про толстых да про худых мысли в голову лезут, хотя надо их гнать — тоже мне, какой важный предмет. Бывает, что у человека тело очень уж не как у других, и на это всегда обращают внимание, хотя о жизни, которая совершается в этом теле, его размеры почти никак не помогают догадаться. Я ведь признался уже вам, что совсем не вышел ростом — меня в лодке рулевым держали. Но ничего это вам про меня не объяснит. А моя жена, когда Леланда Клюза судили за лжесвидетельство, растолстела так, что весила примерно сто шестьдесят фунтов, хотя роста в ней всего пять футов.
И что с того?
"Выпьем за Всемогущего Бога, первого лентяя во всей округе". Так и сказанула.
Моей женой я называю только Рут. Однако не удивлюсь, если на Страшном Суде Сара Уайет и Мэри Кэтлин 0'Луни также будут признаны моими женами. Я, что скрывать, за ними обеими ухаживал, около одиннадцати месяцев за Мэри Кэтлин, а за Сарой около семи лет, правда, с перерывами.
Так и слышу упреки Святого Петра: "Вы, мистер Старбек, кажется, имеете нечто общее с Дон Жуаном".
Думаю, так бы и Богу надо молиться время от времени, что-нибудь вроде такой вот разумной просьбы к Нему обращать: "Боже Всемогущий, охрани меня во веки веков от того, чтобы мною командовали люди, которые всего боятся".
На обложке была и фотография Траута – пожилого человека с окладистой черной бородой. У него был вид испуганного, уже немолодого Христа, которому казнь на кресте заменили пожизненным заключением.<...>-...Ну что такому человеку делать в бюро по приему премиальных талончиков?
– Гасить талончики, – мягко сказал Траут.
– Мистер Траут, – спросил Элиот, – а где ваша борода?
– Вы же первым делом спросили меня про бороду.
– Ну, расскажите еще раз.
– Я голодал, совсем упал духом. Приятель сказал, что есть работа. Я сбрил бороду, пошел в это бюро, и меня взяли на работу.
– Пожалуй, вас не взяли бы с такой бородой.
– Я бы все равно ее сбрил, даже если бы меня и взяли.
– Почему?
– Подумайте, какое кощунство – с лицом Спасителя гасить талончики!
Жизнь и так трудная штука, зачем же людям еще мучиться из-за каких-то денег?
Жизнь почти у всех была серая, скучная, не хватало в ней ни мудрости, ни радости, ни разнообразия, ни хорошего вкуса.
Один из клиентов спросил хозяйку салона, попадет ли он в рай, и она ответила, что он непременно попадет. Он спросил, увидит ли он Господа Бога, и она сказала: — Ну конечно, миленький!— Очень надеюсь, — сказал клиент, — уж очень мне охота спросить Его кое о чем. Тут, на земле, ничего нельзя было узнать.— А чего это вы хочете узнать? — спросила она, затягивая на нем ремешки.— На кой черт нужны люди?
Привет, младенцы. Добро пожаловать на землю. Здесь жарко летом и холодно зимой. Земля круглая, влажная и перенаселенная. Вы проведете здесь не больше ста лет. Есть только одно правило, детишки, мы все должны быть добрыми, черт возьми.
Если тебя разлюбят или забудут, держись стойко!
Так кучка жадюг во всей Америке стала распоряжаться всем, что того стоило. Так была создана в Америке дичайшая, глупейшая, абсолютно нелепая, ненужная и бездарная классовая система. Честных, трудолюбивых, мирных людей обзывали кровопийцами, стоило им только заикнуться, чтобы им платили за работу хотя бы прожиточный минимум. И они понимали, что похвал заслуживают только те, кто придумывает способы зарабатывать огромные деньги путем всяких преступных махинаций, не запрещенных никакими законами. Так мечта об американской Утопии перевернулась брюхом кверху, позеленела, всплыла на поверхность в мутной воде безграничных преступлений, раздулась от газов и с треском лопнула под полуденным солнцем.
У него был вид испуганного, уже немолодого Христа, которому казнь на кресте заменили пожизненным заключением.
«— А если нет Денежного Потока, откуда же ко мне каждый день притекает десять тысяч долларов? Хотя вся моя работа — дремать да почесываться и еще изредка отвечать на телефонные звонки?
— Пока еще у нас в Америке каждый может нажить капитал.
— Конечно, лишь бы еще смолоду кто-то показал ему, откуда деньги льются рекой, разъяснил, что честным путем ничего не добиться, что настоящую работу лучше послать к чертят, забыть, что каждый должен получать по труду и всякую такую ерундистику, и просто подобраться к Денежному Потоку, «Иди туда, где собрались богачи, заправилы, сказал бы я такому юнцу, поучись у них, как обделывать дела. Они падки на лесть, но и запугать их легко. Ты к ним подольстись как следует или пугни их как следует. И вдруг они безлунной ночью приложат палец к губам — тише, мол, не шуми, и поведут тебя во тьме ночной к самому широкому, самому глубокому Денежному Потоку в истории Человечества. И тебе укажут, где твое место на берегу, и выдадут тебе персональный черпак — черпай себе вволю, лакай вовсю, только не хлюпай слишком громко, чтобы бедняки не услыхали…»
– Вот в чем наша беда тут, в Америке. Эти деятели с Мэдисон-сквера заставляют нас больше беспокоиться о наших подмышках, чем о России, Китае и Кубе вместе взятых.
Ангел стоял
Над моей
Колыбелью.
Он мне сказал:
Ты - Радость,
Веселье!
Всех полюби
На земном
Пути,
Ни от кого
Подмоги
Не жди!
Вдруг снова грянул гром.
Диана в испуге закричала: «Помогите!» И не удивительно: в 1916 году молния убила обоих ее родителей, на пикнике, устроенном сенатором для служащих лесничества. Диана была твердо уверена, что молния убьет и ее. И оттого, что у нее вечно болела поясница, она не сомневалась, что молния попадет ей прямо в больные почки.— Знаешь, — сказал Элиот, — Килгор Траут однажды написал целую книгу про страну, где люди боролись с запахами. Это было всенародное дело. Там у них больше не с чем было бороться — не было ни эпидемий, ни преступлений, ни войн. Вот они и стали бороться, с запахами.
— В этой стране, — рассказывал Элиот, — было множество огромных исследовательских институтов, где решалась проблема с запахами. Исследовательская работа велась на добровольные пожертвования, которые собирали матери семейств, по воскресеньям обходя дом за домом. В институтах ученые пытались найти идеальный химический состав для уничтожения каждого запаха. Но тут герой романа, он же диктатор этой страны, сделал изумительное научное открытие, даже не будучи ученым, и все исследования оказались излишними. Он проник в самую суть этой проблемы.
— Ага, — сказал сенатор. Он ненавидел произведения Килгора Траута, и ему было стыдно за сына. — Наверное, он нашел универсальный состав, изничтожавший любой запах.
— О нет, — сказал Элиот. — Ведь герой был диктатором в своей стране. Он просто изничтожил все носы.
Элиот сделал со словом "любовь" то, что некоторые делают со словом "демократия". Раз Элиот собирается "любить" всех на свете, кого попало, значит, нам, тем, кто любит совершенно определенных людей по совершенно определенным причинам, надо искать новое слово.