Зимняя сказка

Откровенно говоря, не смогла заставить себя прочитать эту.. эмм.. своеобразную книгу. И это при том, что к магическому реализму я вообще-то отношусь весьма даже положительно.

Мозг вынесла первая страница: Конь не мог жить без Манхэттена. О, нет.. Я, конечно, видела коня на обложке, но кто же мог подумать, что все настолько буквально. Потом, правда, коня автор на какое-то время оставил в покое, но это еще вопрос стоило ли менять четвероногого ньй-йоркца на бандитское сборище под очаровательным названием "Куцые хвосты". А чего не "Краснопопые макаки"?

Впрочем, дело не только в сюжете. Оно еще и по стилистике неудобочитаемое и полностью лишенное логики:
Его (коня) движения походили на движения танцора, и в этом не было бы ничего удивительного – ведь кони так прекрасны.
Никто не мог скрыться от них даже на неделю. Он же был их главной целью в течение вот уже трех лет. Юный Рэмбо, не иначе.
Ну и мое любимое:
– А за что его держать? – спросил Питер Лейк.
– Кого его?
– Меч.
– Разумеется, за рукоятку. Давай-давай, шевелись…
(абзацем ниже)
– Хорошо, – кивнул юный Питер Лейк и в тот же миг атаковал противника с совершенно немыслимой для подростка искусностью и проворством.
Ну я же говорила: Рэмбо.

Больше ничего сказать не могу - увы, меня хватило ненадолго. Откровенно странная смесь "Банд Нью-Йорка" и типа притчи в духе Баха. И то, и другое - не мое. Уж извините.
За возможность познакомиться - спасибо Starry_Sky .

В последнее время я только то и делаю, что расширяю границы своего сознания. Попросту говоря, читаю книги, которые сама бы читать не стала. По самым разным причинам, например, потому что абсолютно равнодушна к жанру фэнтази. Мне вполне хватает реальности, где уж тут разбираться с альтернативной. Особенно, когда речь идёт о грабителях из Нью-Йорка, до которых мне уж откровенно
никакого дела нет.
Но назвался груздем - полезай в кузов. Груздю тоже было плохо.
Первое, что поражает в этом романе, ничтожность содержания по сравнению с величиной. Описания, описания, описания - и всё непонятно зачем. Куча вставных эпизодов ни характеры не раскрывающие, ни к сюжету отношения не имеющие. Беготня, суета, погоня, погоня, погоня, погоня в горячей крови. Второе, что завораживает: а что собственно дало основание пиарщикам назвать сие произведение
интеллектуальным? Нет, я понимаю, что продать надо, а бумага всё стерпит. Но что уж так-то словами кидаться? Интеллектуальность подразумевает хоть какое-то наличие мыслей. Мыслей за весь романище полторы штуки. И те абсолютно поверхностны.
В общем, всё это наполнило бурю в стакане воды. Понамешано, как в винегрете: путешествия во времени, типа любовь, американский быт, строительство башни в небо. А в результате - полный пшик. Надувание щёк. Хуже того - беспросветная скука. То, что принято называть, "проект". Меньше всего в этом собственно литературы.

Зерно надежды падает в глинозём быта, в вязкие будни неопределенного цвета (такой грязный оттенок получится, если смешать в равных долях двенадцать цветов гуаши), белого шума (одновременное исполнение колыбельной, симфонии на автомобильных клаксонах и совокупности рекламных роликов) и смеси запахов (от дорогих духов и цветочной пыльцы до дешевой еды и канализации). Ростки предчувствия пробивают асфальт, проклёвываются из щелей старой брусчатки и модной пешеходной плитки. Тонкие золотые жилки тянутся, нежно-убийственным хмелем обвивают стволы фонарей, и столбы "хорошо отредактированных" городских деревьев, а также коралловые рифы кирпичных зданий. "То, что прежде казалось бессвязным, было сведено воедино". Оплетенный сказкой город растет - не скачками, а вздохами, с прибойными автомобильными волнами, что накатывают на крупных перекрестках. Набухают бутоны и лопаются разноцветными пузырями светофоров. "Деревья по-собачьи скребутся своими ветвями в стекла", зовут в преображенный мир.

Сказка прорастает сквозь город. Стебли лоснятся медными жилами проводов, листок раскрывает свой салатовый кулачок - и в нем начинает вращаться шестеренка. Вычурный бутон приоткрывает клапан и выпускает пар. В дупле только что проросшего дерева пыхтит паровой двигатель, древесные выросты и узловатые стыки ветвей "походят на редкостную коллекцию пыхтящих самоваров, бешено вращающихся колес, хитроумных кривошипов и шатунов, соединенных с огромными цилиндрами". Стимпанковый город прорастает сквозь Вселенную, и его фонари присоединяются новыми звездами к старым созвездиям. "...бесплодный лес серебристых опор и перфорированных металлических арок, скрепленные заклепками ветви которого то тут, то там были подсвечены снизу. Полом в этом помещении являлся изогнутый свод главного зала Центрального вокзала, потолком – стальная сетка. От светильников, изображавших созвездия, которыми совсем недавно украсили плафон главного зала, поднимались потоки теплого воздуха. Питер Лейк относился к числу редких счастливцев, знавших о том, что зримая вселенная создана при помощи балок и хитроумных опор".

Упругие стебли сказки обвивают спящих в грязных переулках беспризорников, затаскивают в самую свою утробу, перемалывают кости, обсасывают плоть, не оставляя добычи сотрудникам городских моргов. И тогда на живых удавах стеблей набухают почки. Чешуя почек натопыривается, серые коконы трещат и лопаются - из мещан, лавочников, клерков, уличных мошенников, буржуа, аристократов и безгерольдичных новоиспеченных миллионеров вылупляются герои, из проституток, кухарок, актрис и капризных светских красавиц - героини-бабочки.
Через мостовую площадей паровыми гейзерами вырываются тени старых горожан. Действительность мерцает, искрится шампанским, расходится волнами от касания рукой и закипает. Бутон с тихим звоном раскрывается и пестик цветка ржет и слетает белым волшебным конем, а тычинки осыпаются над городом леденцами падающих звезд. Гигантские лианы плотно обхватывают поребрики и перемещают знакомые улицы, чтобы, согласно пожеланием влюбленных, сделать их путь домой длиннее.

Сказка искажает привычные лица - вытягиваются носы и уши, маленькие уменьшаются в размерах до карликов, долговязые делаются еще более длинными, утрируются черты лица и гротескуются характеры. Сказка оставляет самое-самое, исключительное, доведенное до совершенства абсурда. Если уж злодей - то самый профессиональный везунчик. Если богатый дядя - то богатый фантастически. Если больная дочка - то живущая последние дни. Если конь хорошо прыгает - то он просто летает. Если туман скрывает предметы - то не просто скрывает, а забирает в потусторонний мир. Если закручивается вихрь - то он смешивает времена и эпохи. Если выпадает снег - он остановит поезда и поступь времени. Если ожидается изменение тысячелетия - оно ​​придет с апокалипсисом. Если уж надо построить мост - пусть это будет сама радуга. Судьба любимого города привязывается к судьбе одного-одинешенького брошенного ребенка: если можно оживить умершую малютку - что уж тогда спасти город, пожираемый фантастическим пожаром.
Ну а если женщина села за фортепиано - то из-под клавиш вместе со звуками медовыми невесомыми каплями будет сочиться любовь...

Что главное в сказке? Вовремя остановиться. Последняя решающая фраза. "До конца дней"... "И больше никогда"... Свадьба или похороны! Раскаленные башмаки, вскрытое чрево людоеда - и белая фата. Стоп! Никаких других шансов, наполовину упакованных чемоданов, запрещены слова "может быть", "давай попробуем", "наши судьбы продолжатся в детях", "еще раз"... Автор, слышишь? Отпусти сказку! Пусть она запомнится в цветении, не позволяй нам увидеть первые морщины Белоснежки, седину Златовласки, скрюченные артритом ножки Золушки.

Стоит автору линуть пошлости - и здоровые ветки корчатся, облетают лепестки ("берега раздаются вширь, будто пара доверчиво раскинутых женских ног"). Грибок занудности, как россыпь прыщей, покрывает листья - и к ним уже страшно прикоснуться. Плесень многословия оплетает сюжет - и страницы склеиваются, их трудно развернуть - пальцы в гадком липком соку, который хочется скорее смыть. Лишние слова прожорливой тлей осаждают бутоны - и они уже никогда не раскроются. Рушатся в вязкий быт сказочные деревья, осыпаются в грязь радужные цветы, ржа покрывает чудесные механизмы. Цунами серости заливает любимый автором город.

Только на самом донышке сердца остается память о золотой медовой капле - зерно надежды на сказку. Может, прорастет?..

Па-беларуску тут...

Зерне надзеі падае ў гліназём побыту, у вязкія будні нявызначанага колеру (такі брудны колер атрымаецца, калі змяшаць у роўных долях дванаццаць колераў гуашы), белагу шуму (адначасовае выкананне калыханкі, сімфоніі на аўтамабільных гудках і сукупнасці рэкламных ролікаў) і сумесі пахаў (ад дарагой парфумы да каналізацыі). Парастак прабівае асфальт, праклёўваецца з шчылінкі старой брукаванкі і моднай пешаходнай пліткі. Тонкая залатыя жылка цягнецца, пяшчотна-забойчым хмелем абвівае ствалы ліхтарняў, і слупы "добра адрэдагаваных" гарадскіх дрэваў, і каралавыя рыфы цагляных будынкаў. "То, что прежде казалось бессвязным, было сведено воедино". Аплецены казкай горад расце не скачкамі, а ўздыхамі, з прыбойнымі хвалямі аўтамабіляў, што накатваюць на буйных скрыжаваннях. "Деревья по-собачьи скребутся своими ветвями в стекла", набухаюць бутоны і лопаюцца рознакаляровымі бурбалкамі светлафораў.

Казка прарастае скрозь горад. Сцябліны льсняцца меднымі жыламі дратоў, лісток раскрывае кулачаок і ў ім пачынае круціцца шасцяронка. Вычварны бутон прыадкрывае клапан і выпускае пару. У дупле толькі што прарослага дрэва пыхціць паравы рухавік, драўнінныя вырасты і вузлаватыя стыкі галінаў "походят на редкостную коллекцию пыхтящих самоваров, бешено вращающихся колес, хитроумных кривошипов и шатунов, соединенных с огромными цилиндрами". Стымпанкавы горад прарастае скрозь сусвет, і ягоныя ліхтары робяцца новымі зоркамі старых сузор'яў. "...бесплодный лес серебристых опор и перфорированных металлических арок, скрепленные заклепками ветви которого то тут, то там были подсвечены снизу. Полом в этом помещении являлся изогнутый свод главного зала Центрального вокзала, потолком – стальная сетка. От светильников, изображавших созвездия, которыми совсем недавно украсили плафон главного зала, поднимались потоки теплого воздуха. Питер Лейк относился к числу редких счастливцев, знавших о том, что зримая вселенная создана при помощи балок и хитроумных опор".

Пругкія сцябліны казкі абвіваюць заснулых у брудных завулках беспрытульнікаў, зацягваюць у свае самыя вантробы, перамолваюць косткі, абсмоктваюць плоць, не пакідаючы спажывы супрацоўнікам гарадскіх моргаў. І тады на жывых удавах сцяблінаў набухаюць пупышкі. Луска пупышак натапырваецца, шэрыя коканы трашчаць і лопаюцца - з мяшчанаў, лавачнікаў, клеркаў, вулічных махляроў, буржуа, арыстакратаў і безгеральдычных мільянераў вылупляюцца героі, з прасталытак, кухарак, акторак і прыгажунь-недатыкаў - гераіні-мятлушкі.
Праз брук плошчаў паравыми гейзерамі вырываюцца цені старых гараджанаў. Рэчаіснасць мігціць, спывае хвалямі і закіпае. Бутон з ціхім звонам раскрываецца і песцік кветкі іржэ і злятае белым чароўным канём, а тычынкі ападаюць над горадам ляндрынкамі знічак. Гіганцкія ліяны шчыльна абхопліваюць парэбрыкі і перасоўваюць знаёмыя вулкі, каб, згодна з пажаданнем закаханых, зрабіць іх шлях дадому даўжэйшым.

Казка скажае звыклыя твары - выцягваюцца насы і вушы, маларослыя памяншаюцца ў памерах да карлікаў, даўгалыгія робяцца яшчэ даўжэйшымі, утрыруюцца рысы твару і гратэскуюцца характары. Калі ўжо злодзей - то самы прафесійны шанцунок. Калі багаты дзядзька - то багаты фантастычна. Калі конь добра скача - то ён проста лётае. Калі туман хавае прадметы - то не проста хавае, а забірае ў патойбочны свет. Калі закручваецца віхор - то ён змяшае часы і эпохі. Калі выпадзе снег - ён спыніць цягнікі і поступ часу. Калі чакаецца змена тысячагоддзя - яна прыйдзе з апакаліпсісам. Калі ўжо трэба пабудаваць мост - хай гэта будзе сама вясёлка. Лёс гораду прывязваецца да лёсу аднаго-адзінюткага кінутага дзіцяці: калі можна ажывіць памерлую малютку - што ўжо тады спыніць фантастычны пажар. Ну а калі жанчына села за фартэпіяна - то з-пад клавішаў разам з гукамі мядовымі бязважкімі кроплямі будзе сачыцца каханне...

Што галоўнае ў казцы? У час спыніцца. Апошняя вырашальная фраза. "Да скону дзён"... "І больш ніколі"... Вяселле або пахаванне! Раскаленыя чаравічкі, ускрытае чэрава людажэра і белы вэлюм. До! Ніякіх другіх шанцаў, напалову спакаваных валізак, забаронены словы "а можа", "давай паспрабуем", "нашы лёсы прадоўжацца ў дзецях", "яшчэ раз"... Аўтар, чуеш? Адпусці казку! Няхай яна запомніцца ў росквіце, не дазваляй нам убачыць першыя моршчыны Беласнежкі, сівізну Залатавалоскі, скурчаныя артрытам ножкі Папялушкі.
Варта аўтару лінуць пошласці - і прамыя галінкі курчацца ды загніваюць ("берега раздаются вширь, будто пара доверчиво раскинутых женских ног"). Цвіль зануднасці, як россып прышчоў, абсыпае лісце - і да іх ужо страшна дакрануцца. Шматслоўе аплятае сюжэт - і старонкі склейваюцца, іх цяжка разгарнуць - пальцы ў брыдкім ліпкім соку, які хочацца хутчэй змыць. Лішнія словы пражэрлівай тлёй абсядае бутоны - і яны ўжо ніколі не раскрыюцца. Абрынаюцца ў вязкі побыт казачныя дрэвы, абсыпаюцца ў твань вясёлкавыя кветкі, цунамі шэрасці залівае любімы аўтарам горад.

Толькі на самым донцы сэрца застаецца памяць пра залатую мядовую кроплю - зерне надзе на казку. Можа, прарасце?..

Эта история расширяет границы...бреда.

Летающий конь + туберкулез? Легко представить, если ты держишь в руках роман Марка Хелприна!

Разум можно уподобить мышцам, кторые быстро атрофируются от бездействия.

Можете назвать меня сухарем, но разве это - история любви? Это бред с уклоном в магический реализм! Причем магия тут посредственная и непрописанная, словно несоленая рыба.

Февраль, если позволить ему растянуться, повредит наш разум и похитит наших детей.

Тут и бандитские разборки, и неземная любовь, и путешествия во времени...и летающий конь, помните?

- Порой мне кажется, что город горит, будто он взят в осаду. Мы находимся в состоянии постоянной войны, жертвами которой падут все. Все мы умрем, и все мы будем забыты.
- Тогда что же здесь делаю я?
- Вы кого-нибудь любите?
- Да.
- Женщину?
- Да.
- Так идите к ней!
- А кто будет ее вспоминать?
- Никто. В том-то ведь все и дело. Вы должны заботиться о ней сейчас!

Описание описания...вводит в ступор. Где диалоги? Где логика, в конце концов? И летающий конь, не забывайте!

Прочитано в рамках "Бесконечное приключение" 2015.

Сказка ложь, да в ней намёк

Эта книга — из тех, ожидания от которых не совпадают с реальностью, хотя есть и важное отличие от большинства случаев: на сей раз такое несовпадение — к счастью. Я ожидала, что роман американского автора будет наполнен чем-то типично-американским, но все типичные, приевшиеся и даже стереотипные черты утонули в любви Хелприна к Нью-Йорку, и я, кажется, впервые в жизни, по-настоящему впервые в жизни подумала, а не съездить ли мне в этот город, чтобы посмотреть на него своими глазами. Любовь автора притягательна, но магия города, созданная этой любовью, притягивает ещё сильней. Честно говоря, я ожидала, что обещанный магический реализм окажется лишь уступкой этой любви, оправданием для всех счастливых случайностей, которые произойдут с героями. Но Хелприн вооружился этим методом, — в котором всё возможно и всё принимается как данность, — чтобы создать нечто большее — огромное сказочное полотно с необычной интерпретацией вечного сюжета.

«Зимняя сказка» — это действительно сказка: со своей поэзией, иносказаниями и волшебством, которому нет объяснения. Хелприн попытался охватить столько событий, людей, мыслей и времён, что описать это всё оказалось возможным только с помощью магического реализма. «Нью-йоркский магический реализм» — а что, звучит заманчиво. Но не это главное в книге, и вторая половина, нет, даже последняя треть книги расставляет всё по своим местам: книга эта — иносказательная сказка про нью-йоркский апокалипсис. Однако автор смотрит на извечный сюжет не с позиции разрушений или зла, которые могли к нему привести, а с точки зрения любви, духовных поисков, живой души людей и города.

Вероятно, ожидание Страшного суда является столь распространённым потому, что люди в большинстве своём инстинктивно склонны уподоблять Всемирную Историю человеческой жизни, заканчивающейся неизбежной смертью, — и та и другая исполнены недоступного для нас смысла. Впрочем, возможно и иное объяснение: люди нередко предпринимают многолетние странствия ради того единственного мига, который представляется им вершиной и целью всей их жизни.

Такой вот конец света, показанный как кульминация мира, после которой начался бы Золотой век, и ограниченный пределами одного города и одного столетия.

Начинается история что-то около 1900-х годов, а заканчивается с наступлением XXI века. За это время одни персонажи спокойно проживают свой век, а другие — исчезают в начале столетия с тем, чтобы появиться на сцене в конце века и тысячелетия. Поначалу я ожидала, что Питер Лейк и Беверли Пенн будут главными героями, но их отношения больше похожи на символ любви, которую может зародить в сердцах людей Нью-Йорк, чем на основной сюжет. Кроме того, в контексте апокалипсиса Питер — скорее Мессия, а Беверли — пророк его. Правда, тут уж не уверена: роль этих героев осмысляется не разумом, но сердцем. Логические параллели с библией, евангелиями и «Откровением» Иоанна Богослова я выстроить не смогла — да и не пыталась: книга интереснее, чем её анализ.
Оба персонажа быстро покинули сюжет (правда, Питер ещё вернётся, чтобы до конца исполнилось его предназначение), и на смену им пришли другие влюблённые, другие необыкновенные дети, другие умные и талантливые взрослые. Конь Питера Лейка — его волшебный хранитель Антазор — тоже на время пропал, и его «заменил» белоснежный и умный петух по кличке Джек. Однако появились и глупые, и мелочные, и непонятные персонажи, — но всех автор описывал с необъяснимо одинаковой симпатией.
Во второй половине книги возникли также две противоборствующие силы. Но не добро и зло, как можно было бы подумать (если помнить, что речь по-прежнему идёт о конце света), а нью-йоркские газеты «Сан» и «Гоуст». Обречённые на вечное соперничество во всём (даже их офисы располагались один напротив другого), эти газеты нельзя отделить друг от друга, потому что свет не может существовать без тени, а тень — без света. Авторское описание их противоборства пропитано таким странным отношением (принятием, симпатией, любовью), что я уже не могу однозначно осуждать глупость одной газеты и восхищаться интеллектуальной красотой другой. Потому что и в глупости автор сумел показать её прелесть, и в красоте интеллекта найти отталкивающие стороны.
Книга завершилась приходом Золотого века. Избрание на пост мэра амбициозного и подозрительного молодого человека, разрушение пожаром почти половины города, безуспешное возведение мостов, которые были бы неподвластны физическим законам и даже самой смерти, многочисленные жертвы бандитов, пожаров и несчастных случаев — всё это не должно смущать читателя и отвлекать его от Золотого века, предела всех мечтаний. У сказки — сказочный конец, даже если некоторые мертвецы так не считают.

Здесь всё — ложь, и всё — намёк на правду.

Хэлприновская влюблённость в Нью-Йорк, наверное, сильнее всего поражает воображение. Автор смотрит на прошлое и настоящее города влюблёнными глазами, поэтому описывает всё, что видит (и хорошее, и плохое), не скупясь на волшебство. Видит он и будущее, к которому город стремится всем своим существом, — Золотой век, предваряемый апокалипсисом. Это будущее творится руками людей и — божественной сущности города или духа, который этому городу покровительствует. И всё это настолько потрясающе интересно — фантасмагорично, гротескно, местами утопично, местами дистопично, — что даже отсутствие объяснений не портит сказку. Я обожаю художественную эсхатологию, тем более — со счастливым концом. Все почему-то делают акцент на метод написания, но мне кажется, что метод не должен затмевать сказочно-эсхатологическую природу романа. Композиция значит не больше и не меньше, чем сюжет, — она равноценна ему. Мне кажется, Хэлприн очень красиво это доказывает. И пусть даже ничему в его книге верить нельзя, пусть даже в реальности не существует того Нью-Йорка, который описывает автор, пусть даже это совсем не то, чего я ожидала, — эта книга теперь однозначно будет среди моих любимых.

Царь горы 2.0
Ламповый флэшмоб 2020, за совет сказочно огромное спасибо T_Solovey