Главный вывод, вытекающий из всех на свете историй, двояк: непрерывность жизни и неизбежность смерти.
— Интересно, какие книги она читает: спокойные или беспокойные?
— А сама она, по-вашему, спокойная или беспокойная?
— Спокойная.
— Значит, беспокойные.
- Со мной особый случай. Я настоящая революционерка, засланная в лагерь мнимых революционеров. Для конспирации я изображаю контрреволюционерку, засланную в лагерь настоящих революционеров. Хотя на самом деле так оно и есть, ведь я выполняю задание полиции, но не настоящей, поскольку я подчиняюсь революционерам, засланным к засланным контрреволюционерам.
Вы полагаете, что у каждой истории должны быть начало и конец? В прежние времена все истории заканчивались двумя способами: после всевозможных перипетий герой и героиня либо шли под венец, либо умирали. Главный вывод, вытекающий из всех на свете историй, двояк: непрерывность жизни и неизбежность смерти.
Мир так усложнен, запутан и перенасыщен, что для большей ясности нужно убавлять, убавлять.
Признаться, я уже не помню, когда читал просто так. Листаю чью-то книгу, а думаю только о том, что должен написать сам.
— Больше всего меня привлекают книги, — призналась Людмила, — в которых создаётся иллюзия незамутнённой ясности вокруг тёмного, жестокого, извращённого, запутанного клубка человеческих отношений.
Читая, ты должен отрешиться и одновременно сосредоточиться.
Отказываться не так трудно, как многие полагают: стоит только начать. Достаточно однажды поступиться чем-то жизненно важным, и выясняется, что можно обойтись и без чего-то ещё, много ещё без чего.
Главный вывод, вытекающий из всех на свете историй, двояк: непрерывность жизни и неизбежность смерти.
Пока я знаю, что на свете есть кто-то, кто показывает фокусы из любви к фокусам; пока есть женщина, которой нравится чтение ради чтения, я лишний раз убеждаюсь, что жизнь продолжается...
Зрительный след повел тебя вдоль плотных заслонов из Книг, Которых Ты Не Читал. Насупившись, они устрашающе поглядывали на пришельца с полок и прилавков. Но ты не должен поддаваться их внушению. Ты знаешь, что на книжных просторах десятки гектаров занимают Книги, Которые Можно И Не Читать; Книги, Написанные Для Чего Угодно, Только Не Для Чтения; Уже Прочитанные Книги, Которые Можно Было И Не Открывать, Поскольку Они Принадлежали к Категории Уже Прочитанного Еще До Того, Как Были Написаны.
"Мне нравятся такие роман, — говорит она, — когда с первых же страниц начинаешь испытывать какое-то беспокойство..."
Если на подавление литературы выделяются крупные суммы - это верный признак того, что в данной стране литература действительно играет важную роль.
Сегодня длинные романы, наверное, лишены смысла. Понятие времени разлетелось в куски. Мы не в состоянии жить или думать иначе, как короткими временными отрезками, каждый из которых удаляется по собственной траектории и молниеносно исчезает. Непрерывность времени можно обрести разве что в романах той эпохи, где время уже не выглядело неподвижным, но еще не взорвалось, эпохи, продлившейся лет сто, не больше.
Слушать, когда тебе читают, совсем не то, что читать про себя. Читая про себя, ты можешь задержать бег чтения или, наоборот, — стремглав пронестись по вереницам фраз, ведь временем распоряжаешься только ты. Когда читает кто-то другой, нелегко совместить собственное внимание с изменчивым временем его чтения: чужой голос то мчится во весь опор, то плетётся черепашьим шагом.
Больше всего совокупление и чтение схожи в том, что внутри их открываются пространства и время, отличные от времени и пространства, поддающихся измерению.
Чтение - это одиночество... Ведь даже если нас двое, мы читаем в одиночку.
Со мной гораздо чаще происходит следующее: берёшь новую книгу, а читаешь то, что читал уже сотни раз.
…оставив позади сотни страниц, исполосованных заумными разборами и рецензиями, ты мечтаешь окунуться в чтение естественное, невинное, бесхитростное…
"Какая разница, чье имя стоит на обложке? Перенесемся мысленно на три тысячи лет вперед. Кто знает, какие книги нашего времени сохранятся тогда и каких писателей будут еще помнить. Некоторые общеизвестные книги будут считаться анонимными, каким считается для нас сегодня эпос о Гильгамеше; будут и авторы, известные каждому, но после них не останется ни одного произведения, как это произошло с Сократом. Вполне возможно, что все сохранившиеся книги припишут одному-единственному, мифическому автору, такому как Гомер".