Яма

Как известно, школьная программа по литературе у многих испортила отношение к классике, особенно русской. Я как раз из числа многих: за большинство произведений берусь с опаской. Но Куприн – единственный классик, который не только не вызвал чувство отторжения, но даже наоборот, полюбился мне именно с тех пор. Только дальше его рассказов почему-то дело не продвигалось. Экранизация классики часто способствует тому, что люди начинают ее читать. Лично для меня это сомнительная мотивация. Но в этот раз и подбор актеров и интригующая реклама не могли оставить равнодушным никого, и я, воодушевившись, взялась за чтение «Ямы».

Дореволюционная Россия и дома терпимости в южном городке в районе под названием Яма (от ямщицкой слободы). «О времена! О нравы!» - воскликнул бы Цицерон, узнав законы и привычки, царящие у местных обитателей. Да только, сдается мне, в данной сфере мало что изменилось с римских времен и до настоящих дней. И поговорка «люди не меняются» уместна здесь в вселенском масштабе, без применения к отдельно взтой личности. Поступок же Куприна для той России– попытка проникнуть в мир публичных домов и описать его изнутри – был почти что героическим и уж точно первопроходческим. При этом Александр Иванович не осуждает ни девушек-проституток, ни их содержателей. Он просто летописец, его взгляд - взгляд со стороны. С мудростью видавшего виды человека он хладнокровно констатирует: однажды попав в яму, из нее уже не выбраться. Даже самые невинные девушки, не по своей воле очутившиеся в доме терпимости, со временем становятся неотличимы от своих товарок, самостоятельно избравших такую дорогу. И виновато в этом общество, с легкостью сталкивающее на дно заблудшие души, но не готовое протянуть руку помощи. Наглядный пример – история Любки. И кто виноват? Студент, поддавшийся порыву (эх, не даром говорят «утро вечера мудренее»)? Любка, поверившая в свою удачу? Или размытое понятие общества, за которым стоит каждый и никто? Только Тамаре удалось выбраться из омута, но лишь для того, чтобы сгинуть в другом болоте. Умная, образованная, сильная личность – и та не смогла. Не смогла ли? Или просто не захотела? И опять виновато оно, общество. А кто это? Я? Или вы? Или безликие «они» и чуть более справедливые «мы»? Одни вопросы. Как и должно быть после прочтения хорошей глубокой книги.

Показательно, что такие люди конца ΧΙΧ и начала ΧΧ века, как Лев Николаевич Толстой («Воскресенье») и Александр Ивнанович Куприн, видят проблему одинаково: ни один из них не осуждает девушек, очутившихся в борделях. В их словах нет и тени сомнения, что виноват Мужчина, пусть каждый раз разный, с другим именем, но с одинаковой душой. И именно Мужчина есть то самое «общество», сильный пол, толкающий Женщину на такой путь, своей похотью увеличивая спрос на интимные услуги (как упоминает и сам Куприн: спрос рождает предложение). Хотя у Александра Ивановича в «Яме» есть сцена, где девушки-студентки тоже показаны в нелицеприглядном виде: пусть они не являются прямыми виновницами падения проституток, но косвенно их вина тоже присутствует, заключающаяся в их неготовности дать второй шанс тем Любкам, которые хотят вернуться к обычной жизни. Студентки только ищут повод, чтобы сморщить носик и сказать презрительное «фи», «убедившись», что таким среди них не место. И будьте уверены, всегда найдут. А значит Женщина тоже часть того самого общества. И еще неизвестно, кто более безжалостен к обитательницам Домов Терпимости: женщины или мужчины.

Сказать, что Куприн поразил, завоевав самый высокий балл, все равно, что ничего не сказать. Есть в его прозе что-то пленительное, соединяющее романтичного Бунина и реалистичного Толстого. Здесь кипят страсти, но есть место холодной рассудительности, философским измышлениям и пророчествам о будущем. Такой разный, такой восхитительный, такой российский – Александр Иванович Куприн.

Путана, путана, путана... Ночная бабочка, но кто же виноват?

А вот я вам скажу, что меня, когда мне было десять с половиной лет,
моя собственная мать продала в городе Житомире доктору Тарабукину. Я
целовала его руки, умоляла пощадить меня, я кричала ему: «Я маленькая!»
А он мне отвечал: «Ничего, ничего: подрастешь»

Эту книгу сложно назвать цельным произведением с единым, чётко выстроенным, сюжетом. Это скорее набор зарисовок, эпизодов, отдельных историй, посвящённых жизни обитательниц публичного дома на рубеже XIX и XX веков. Истории эти почти полностью лишены всякого романтизма. Куприн показывает нам жизнь продажных женщин без прикрас, во всей её чудовищной «простоте».

Композиционно повесть состоит из трёх частей. В первой автор рассказывает нам об особом районе города, под названием Ямки, где в одном из многочисленных публичных заведений и живут наши главные героини, девушки разного возраста, характера и уровня воспитания, но с одинаковой судьбой. Совращённые в юности или проданные близкими родственниками в притон, теперь они вынуждены торговать своим телом. Их жизнь незавидна, их удел — общественное порицание и презрение. Но сами они мало стыдятся своей профессии, считая её хоть и грязной, но честной.

«Неужели вы и вправду думаете, баронесса, что мы хуже так называемых порядочных женщин? Ко мне приходит человек, платит мне два рубля за визит или пять рублей за ночь, и я этого ничуть не скрываю ни от кого в мире… А скажите, баронесса, неужели вы знаете хоть одну семейную, замужнюю даму, которая не отдавалась бы тайком либо ради страсти — молодому, либо ради денег — старику? Мне прекрасно известно, что пятьдесят процентов из вас состоят на содержании у любовников, а пятьдесят остальных, из тех, которые постарше, содержат молодых мальчишек. Мне известно также, что многие — ах, как многие! — из вас живут со своими отцами, братьями и даже сыновьями, но вы эти секреты прячете в какой-то потайной сундучок. И вот вся разница между нами. Мы — падшие, но мы не лжем и не притворяемся, а вы все падаете и при этом лжете. Подумайте теперь сами — в чью пользу эта разница?»

Вторую часть повести я бы назвал неким посвящением Достоевскому и его «Преступлению и наказанию». Не зря в ней несколько раз упоминается Сонечка Мармеладова. Подобно Раскольникову, совершившему убийство, а потом, на протяжении всей книги, раскаивавшемуся в этом, герой Куприна, студент Лихонин, так же совершает «преступление», за которое ему долго приходится расплачиваться. В своём высокомерии и заносчивости он решает, что может изменить судьбу проститутки, забрав её из публичного дома и перевоспитав в особу из высшего общества. Но не обладая ни умом, ни высокими моральными качествами, а лишь глупым тщеславием и юношеским максимализмом, он естественно не справляется с этой задачей. Ему очень быстро надоедает его новая «игрушка», но и признаться в этом перед собой и перед девушкой ему тоже не хватает смелости. Не наивная Любка, вынужденная торговать телом, чтобы не умереть с голоду, выступает здесь отрицательным и комичным персонажем, а вся эта студенческая братия, так называемая элита общества и интеллигенция, взявшая её на поруки и пытающаяся ставить социальные эксперименты, но на деле оказавшаяся отвратительной и гадкой в своих помыслах и желаниях. К ним же можно отнести и фигуру актрисы Ровинской, которая из чистого любопытства приезжает в публичный дом, чтобы, как в зоопарке, взглянуть на его обитательниц:

«Ей уже рисовалась роль заступницы, прекрасная фигура гения, милостивого к падшей женщине. Это оригинально, экстравагантно и в то же время так театрально-трогательно!»

Пустая внутри, эта кукла в человеческом образе, с отвращением взирает на окружающую её обстановку. Но с таким же отвращением я, как читатель, отнёсся и к ней, вместе со всем её фальшивым окружением.

И наконец последняя часть повести рассказывает нам о проститутке Женьке, заразившейся сифилисом, и теперь в злобе и отчаянии заражающей всех своих клиентов.

«Но этих двуногих подлецов я нарочно заражаю и заражаю каждый вечер человек по десяти, по пятнадцати. Пускай они гниют, пускай переносят сифилис на своих жен, любовниц, матерей, да, да, и на матерей, и на отцов, и на гувернанток, и даже хоть на прабабушек. Пускай они пропадут все, честные подлецы»

«А мне это решительно все равно, — упрямо возразила Женька, — умный или глупый, честный или нечестный, старый или молодой, — я их всех возненавидела! Потому что, — погляди на меня, — что я такое? Какая-то всемирная плевательница, помойная яма, отхожее место. Подумай, Платонов, ведь тысячи, тысячи человек брали меня, хватали, хрюкали, сопели надо мной, и всех тех, которые были, и тех, которые могли бы еще быть на моей постели, — ах! как ненавижу я их всех! Если бы могла, я осудила бы их на пытку огнем и железом!..
…
я — публичная девка! Понимаете ли вы, Сергей Иванович, какое это ужасное слово? Пу-бли-чная!.. Это значит ничья: ни своя, ни папина, ни мамина, ни русская, ни рязанская, а просто — публичная! И никому ни разу в голову не пришло подойти ко мне и подумать: а ведь это тоже человек, у него сердце и мозг, он о чем-то думает, что-то чувствует, ведь он сделан не из дерева и набит не соломой, трухой или мочалкой! И все-таки это чувствую только я. Я, может быть, одна из всех, которая чувствует ужас своего положения, эту черную, вонючую, грязную яму. Но ведь все девушки, с которыми я встречалась и с которыми вот теперь живу, — поймите, Платонов, поймите меня! — ведь они ничего не сознают!.. Говорящие, ходящие куски мяса! И это еще хуже, чем моя злоба!.»

Описывая такую страшную «социальную язву», как проституция, Куприн совершенно не осуждает несчастных девушек. Они у него живые и яркие, в отличии от клиентов публичных домов — фальшивых лицемеров. Относясь к проституткам с пренебрежением, отвращением, а иногда и жалостью и осуждая их образ жизни, они как раз таки и создают спрос на эту профессию, запускают жестокий, неумолимый механизм, обрекающий женщин на столь тяжкую судьбу. Повесть заставляет нас переосмыслить многие вещи, призывает не судить человека за его деятельность, зрить в корень проблемы, разобраться в первую очередь со своим внутренним миром, а уж потом воспитывать других.

Плачет девушка в автомате,
Кутаясь в зябкое пальтецо,
Вся в слезах, и в губной помаде
Перепачканное лицо.

Извините, но это первая ассоциация с этим романом. Цинично, я знаю.
А вообще у Куприна довольно занятное повествование о жизни проституток XIX века. В России. Честно говоря, ни разу до сего момента не задумывалась о том, как жилось проституткам в любые времена в любой стране. Ну, это пипец, товарищи. Открыла себе Америку. Сексуальное рабство, кабала и вообще жуть, хотя об этом можно было догадываться. 10 мужчин за ночь - как минимум. И это вообще мужчин, любых, толстых, старых, с гнилыми зубами или испускающим ветры, принимай любого, товарка. Даже того, с которым ты 5 минут назад поцапалась в общей зале. Клиент хочет, клиент свое получит.

Гораздо занятнее, чем жизнь проституток а-натюрель, было наблюдать за крушением поезда под названием "Эксперимент Лихонина". Вот когда все говорят, говорят, говорят, что ничего не выйдет, нет разве искушения взять и попробовать? Взять человека, одну штуку, из привычной среды, поместить в другую и посмотреть, что получится. И какая разница, что эксперимент на человеческой душе, пусть даже якобы никчемной. Только, кажется, проблема вся в том слове - никчемная. Если начинаешь эксперимент без надежды на успех, ничего и не получится. А ведь казалось бы, все могло бы и получиться, будь на месте Любки, к примеру, Женя. Да и с Любкой бы получилось, будь на месте Лихонина не Лихонин, а его друг. Но в целом, по пятибалльной шкале этичности эксперимент плавает где-то в районе нуля. Да.

А еще мне очень жаль, что книга заканчивается на том месте, на котором заканчивается. Ведь мог же ждать девушек другой конец? Или на то время и то место не мог? Или у любой девушки в любом месте не хватит сил выбраться из Ямы? Красивая, некрасивая, худая, толстая, с разным началом сего пути, но конец один? По Куприну так.

Хорошо написанный роман, мне кажется, способен стать зеркалом читающего. Впустить его в тот отмежеванный от реальной жизни мир, который всплывает на страницах книги. Впустить, чтобы осознать свою собственную сущность посредством знакомства с иными судьбами, посредством проживания иной жизни, жизни тех, чьи пути могут никогда не пересечься с тропой читателя. И тут уже всякая конкретика содержания книги теряет свою четкость. Ибо не простые образы за буквами читать приходится, а разуметь свою собственную душу со всеми ее темными околотками, колодцами и окраинами. Свидание это, со своим сокрытым до поря естеством, проходит, как правило, неявно, можно сказать урывками. Ведь у читающего и цели такой может не быть, да и вряд ли будет, если уж судить честно. Просто там, за образами романа, словно тень движется его отношение к герою или героине, а вот чуть брезжит отреагированная брезгливость, которую читатель и не признает при ином раскладе. Ну или, к примеру, неприятие, такое сильное и горячо ощутимое, может встретиться в этом зазеркалье с реальным неотторжением, которого никто и не ждал, не чаял встретить.

Не судьбу русских женщин, падших или опустившихся, брошенных и униженных, читала я на страницах "Ямы". Не о падении нравов и ущербности русского мещанского взгляда на жизнь и ее грешные стороны. Я читала о нас, о потомках. Я читала о слабости русского духа, не способного изменить сути вековых проблем душевного нищенства. Сквозь призму собственных душевных порывов во время чтения романа я читала об отделении частного случая от повсеместности, личного от общественного, праведного от грешного. Что я?! Разве ж меня это касается?! Покорные судьбе, темные женщины, не способные на тот единственный шаг, который имеет смысл сделать, чтоб разорвать омерзительное в своем приближении бытие. Почему они выбирают это тягостное, унизительное существование в роли продаваемой скотины, не желая променять его пусть на не имеющие ограничения по времени трудности, но при этом хотя бы зримое присутствие свободы?! Сколько их было до меня и будет после, этих слов. Слов правдивых и бестолковых. Потому как у явления этого есть такие же корни, как и у всякого другого, чем мы сегодня можем гордиться и от чего стыдиться. Значит, есть в природе нашей эта черта характера, эта модель бытия, предполагающая самоуничижение вплоть до отрешения от душевной чистоты и нравственности формальной в пользу наказания собственной плоти и себя позором, уничтожением своей личности...

Ох, какая же это трудная тема. Александр Иванович предвидел, он знал это, знал, что всему найдем оправдание, а чему не найдем оправдания, так найдем для этого порицание. Мы, россияне, - люди суждения. Не действия. Суждения. На него мы не скупимся. Для него нам запрягать не надо. Ведь суждение чаще-то всего имеет объектом другого или же объект отвлеченный, абстрактный. Да мы и себя можем запросто осудить, для красного словца, но отвлеченно, внеличностно, потому как не отомрет ни один из членов от суждения-то:

... нет в печальной русской жизни более печального явления, чем эта расхлябанность и растленность мысли. Сегодня мы скажем себе: "Э! Все равно, поеду я в публичный дом или не поеду - от одного раза дело не ухудшится, не улучшится." А через пять лет мы будем говорить: "Несомненно, взятка - страшная гадость, но, знаете, дети... семья..." И точно так же через десять лет мы, оставшись благополучными русскими либералами, будем вздыхать о свободе личности и кланяться в пояс мерзавцам, которых презираем, и околачиваться у них в передних. "Потому что, знаете ли, - скажем мы, хихикая, - с волками жить - по-волчьи выть".

Горечь и жесткое послевкусие беды. Это оставляет роман после прочтения. Не из-за смерти Жени, не из-за судьбы Тамары или глупой Любки... Даже не из-за всех них вместе взятых, этих жертв слабой воли и человеческого равнодушия. Из-за того, какие лакуны открывает "Яма" в человеке. Это язвы. И язвами они будут.

Убила бы Толстого за резкое неприятие этой талантливейшей повести: лицемерный ханжа, который сам далеко не всегда был святошей ( а скорее завсегдатаем ямы как состояния души), а еще кидает камни в Куприна, бросившего вызов обществу и самому себе, взявшись за такую запретную, противоречивую тему. Его роман - это исповедь всех заблудших, насильно исковерканных, изломанных душ. Куприн и не думал воспевать или оправдывать проституцию - он лишь описал все как есть, ничуть однако не драматизируя, а где-то, возможно, и смягчая. Писатель не облачает зло в нарядные, надушенные одежды, подобно многим зарубежным писателям - его детище поражает натурализмом: похотливые, потные, обрюзгшие, лихорадочно возбужденные мужики всех мастей и возрастов; удушающие, гнилые, душащие запахи ночных эпопей, оставляющие наутро еще не остывшее облако падения и порока. Измученные и, что еще ужаснее, привыкшие и не волнуемые всем этим проститутки, которых еще в детстве продали, совратили, толкнули в Яму, измельчающую и крошащую этих так и не выросших детей.

Устами Платонова, единственного мужчины в произведении осознающего весь ужас ситуации, говорит сам Куприн. Он считает проституток детьми, не дополучившими тепла и любви, вовсе не порочными бездушными куклами, но насильно превращенными обществом в сточный канал для тайного и удобного слива самых низменных и неконтролируемых своих порывов. Они ненавидят мужчин и имеют на это полное право. Даже такие как Лихонин, убеждающие себя и других в своей необычайной благородности, еще хуже обычных ходоков в яму - те хотя бы честны в своих намерениях. Лихонин же оказался слишком малодушен и слаб, чтобы завершить свою миссию по превращению трогательной, восприимчивой Любки в светскую образованную даму. И как тут поверить в благородство мужчин, когда каждую ночь созерцаешь их бесконечное падение и насквозь видишь их трусливые душонки?

Ужасно то, что никто из обитательниц Ямы не протестует, не пытается подняться с самого дна. Одну только горячую, свободолюбивую, гордую Женьку гложет чувство омерзения от окружающей ее жизни. Ее эмоциональная натура не выдержала натиска ужасов, но самоубийство ее выглядит сильным, волевым поступком. Женьке противопоставляется уравновешенная, но менее тонкая и совестливая Тамара, которая рассматривает проституцию просто как один из эпизодов своей многочастной жизни. Нюра, Верка, Манька Беленькая и прочие просто смиряются с происходящим и застывают в одном искусственном душевном состоянии.

Неприятно поражает то, что все без исключения мужчины вожделеют продажной любви и насытившись, отталкивают от себя двухрублевую девушку как собачонку, благодушно возвращаются к своим чистеньким, но зачастую более тайно-порочным спутницам, чтобы потом снова под покровом ночи стыдливо пробираться в заведения Анн Марковн. Конец книги знаменуется полным разрушением цитадели всех мыслимых развратов, его стирают с лица земли, как Порт-Ройял, как Содом и Гоморру, как переполненный до отказа котел, кипящий похотью и пороками. Вот только все прекрасно знают, что эта самая яма тут же появится в другом месте, в тысяче других мест, и никогда не исчезнет полностью, пока не сгинет человечество, подтачиваемое червями сжирающих их изнутри желаний и прихотей.