Самопознание

Бердяев, будучи потомственным аристократом не стал подобно князю Кропоткину демонстративно упрощаться, а как-то всё-таки постарался держаться аутентично своему происхождению в рамках существовавших возможностей конечно. Тем не менее с репрессивной машиной государственного правосудия он успел немного «пообщаться» как до революции 1917 года, так и после, правда в несколько «оранжерейном» виде: в первом случае –в виду мажорного происхождения, во втором –в виду уже явной философской известности:
-«Когда меня арестовывали и делали обыск, то жандармы ходили на цыпочках и говорили шепотом, чтобы не разбудить отца. Жандармы и полиция знали, что отец на «ты» с губернатором, друг генерал-губернатора, имеет связи в Петербурге».
-«По окончании допроса Дзержинский.. обратился к Менжинскому: «Сейчас поздно, а у нас процветает бандитизм, нельзя ли отвезти господина Бердяева домой на автомобиле?»».
Но это мы немного отвлеклись, процитировав, правда слова автора всё-таки из этой же рецензируемой книги.
Бердяев числится нынче (впрочем, как и раньше уже стал) настоящим классиком мировой философии, в том числе как один из важных представителей экзистенциализма. В книге этой интересных (в том числе прото парлептипных) мыслей много, подробно разбирать все нюансы в короткой рецензии бесполезно, приведём лишь ниже, как обычно несколько важных и ключевых, как мне представляется, отрывков-цитат.
-«Меня интересуют не столько характеристика среды, сколько характеристика моих реакций на среду» (с.13)
-«Никогда и никто не натолкнул меня на занятия философией, это родилось изнутри» (с.27)
-«Вернее было бы сказать, что я люблю не жизнь, а экстаз жизни, когда она выходит за свои пределы» (с.39) –и я бы подписался под таким (ницшеанским по духу) воззванием.. поэтично же, разве нет?
-«Я, в сущности, всегда мог понять Канта или Гегеля, лишь раскрыв в себе самом тот же мир мысли, что у Канта или Гегеля» (с.55) – очень важный (для меня например) момент: именно –через автора я, как и он «снимаем» текст..
-«Предел инфернальной скуки, когда человек говорит себе, что ничего нет… Интересен лишь человек, в котором есть прорыв в бесконечность». (с.63)
-«Смысл должен быть соизмерим с моей судьбой..» (с.356)
-«Оптимизм и пессимизм одинаково формы детерминизма, одинаково противоречат свободе». (с.362)

Открыла обложку этой книги - и просто волной накрыли воспоминания о том времени - студенческом и постстуденческом (а точнее, о первых года семейной жизни с мужем-историком) - когда запоем читались Бердяев, Лосев, Лев Гумилев...
Эх, какое было время! Глубокий философский смысл виделся в каждом слове, в каждой фразе, приятно было видеть и озвучивать параллели, ассоциации, отсылы к каким-либо философским трактатам... Эх, было время.

В остатке имею большой интерес к философствующим людям, к философствованию в художественных произведениях, а также к вопросам диалектики и метафизики.

Конкретно данная книга - подзаголовок ее "Опыт философской автобиографии" - написана доходчиво и очень...проникновенно, что ли, если можно так сказать о нехудожественном произведении. Очень вдумчиво и непредвзято автор буквально препарирует все процессы, которые происходят в сознании и душе мыслящего человека на фоне общественных катаклизмов.

UPD: Я увидела тег к книге "самокопание". Улыбнулась и согласилась: да, это именно оно, но на каком высоком уровне выполненное!!!

Уже несколько моих знакомых возмущены «нескромностью Бердяева» — как, дескать, не стыдно о себе столько писать, да еще и с таким зашкаливающим самомнением!..
Тут как раз вспомнилась сцена из «Иронии судьбы». Когда друзья требуют у Лукашина и Нади «прекратить обниматься», а они не прекращают, один резюмирует: «Тебя раздражает, что они обнимаются? Меня нет».
Это к тому, что меня не раздражает авторское сугубое самопознание, абсолютно. Наоборот. Еще не каждому дано целую книгу написать о себе — да так, чтобы «самость» была не целью, а средством поиска источников духовного смысла.
У Бердяева все выглядит не совсем как обывательское самомнение и самолюбование. Он философ, а у таких людей мозг вообще по-другому устроен, принципиально по-другому. И то, что у обычного человека хвастовство, у философа — способ обдумывания, добывания сути. Тем и интересен этот чужой философский экскурс «в себя». Зато в результате становится легче понять, что такое, например, эти неуловимые бытовым умом «экзистенциальность» и «трансцендентность». Через личность это понимать гораздо проще, чем отвлеченно. Хотя, конечно, чтобы вполне осознать, о чем говорит Бердяев, надо гораздо, гораздо больше знать об истории, религии и культуре, чем знаю я.
Пожалуй, самое интересное было — найти некоторые черты сходства в человеческих состояниях, убедиться, что бывает унисон восприятий, встретить ответы на вопросы о причинах возникновения личных черт характера и принципов (которые почитала только своими — ан нет).
Мне очень близка красная линия книги, которую условно могу определить как «свободноличностный антиколлективизм» (но у меня не бердяевский протестно-деятельный, а свой, поспокойнее).
Очень остро Бердяев воспринимает клерикализм (я так же отношусь, пусть и не деятельно). По-моему, это явление, если разрастается, умерщвляет Церковь, по-паучьи высасывает ее суть, оставляя только оболочку. (В России как раз это и происходит, увы.)
Цитата из книги:

Ищут не правды, а порядка и сильной власти. В православном зарубежье обнаружились клерикальные настроения, которых в прошлом у нас не было. В православии не было клерикализма, который вдруг начали утверждать как единственно истинное православие. Епископы и священники были почти обоготворены. Если какой-нибудь епископ старой формации не склонен был преувеличивать своего авторитета, то молодежь была недовольна и требовала от него авторитарного иерархического сознания, то есть, в сущности, подчинения сознанию молодежи. Большая часть эмиграции рассматривала Православную церковь как орудие желанного государственного порядка. Утверждался примат политики над духом, как в православии императорском. Это саддукеи.

Еще, читая, можно вдоволь повозмущаться какой-нибудь трактовкой чего-нибудь, каким-нибудь инаковым описанием явлений. Например, вот этого никак не хочу принять:

У меня была несимпатия к успокоенному, довольному религиозному типу, особенная антипатия была к религиозному млению и к мещанскому религиозному комфорту. Нужно еще сказать, что мечтательность у меня всегда была сильнее непосредственной душевности. Я все-таки более всего человек мечты. Но эта мечтательность связывается у меня с суровым религиозным реализмом, отвращением от сентиментально-идеалистической, прекраснодушной религиозности.

Что такое? Что плохого в радости от чувства единения с Церковью, от ее принятия? Почему прекраснодушие в религии представляется антонимом религиозного реализма? Видимо, такое мнение может возникать, если воспринимать Церковь только как политический институт. Но это восприятие противоречит авторским же антиклерикальным взглядам.
Кстати, автор уже в начале книги расставил точки над i в вопросе противоречивости:

Очень поверхностно и наивно удивление перед противоречиями человека. Человек есть существо противоречивое. Это глубже в человеке, чем кажущееся отсутствие противоречий. Я усматриваю в себе целый ряд сплетающихся противоречий.

Мне очень не понравилась глава о творчестве. Что-то есть в ней не то, какая-то ошибка и выпадение из ряда, но я так и не смогла понять, в чем именно сбой (это тоже от недостатка знаний).
В книге множество важных примет времени. История живьем и в лицах. Многим известным современникам автор дал описания, от которых немеешь в удивлении. Но книги пишут люди, а Бердяев просто один из них. Он и сам говорил, что то, что окружающие в свою очередь пишут о нем, и близко к правде не стоит.
Интереснейшие главы — о пятилетней жизни при советском строе, о жизни после высылки за границу, глава-дополнение о 40–46-х годах. Невозможно было оторваться от чтения типологического сравнения русских и западных европейцев и видов национализма, от описаний различных идейных и религиозных течений в эмиграции. Богатейший материал.
Заметен неважный язык.

В оформлении своей мысли, в своем отношении к писанию я не артист, интересующийся совершенством своего продукта.

Но поскольку это не роман, такой недостаток можно признать несущественным.
О емкости. «Самопознание» переполнено ценными или просто интересными или близкими мне мыслями, все хочется привести. Перепишу хотя бы несколько:

«Наш мир, которым для слишком многих исчерпывается реальность, мне представляется производным. Он далек от Бога. Бог в центре. Все далекое от Бога провинциально. Жизнь делается плоской, маленькой, если нет бога и высшего мира»

«…я хотел узнать и определить, что такое "православие". В результате долгого пути я принужден сознать, что православие неопределимо, гораздо менее определимо, чем католичество и протестантизм»

«В центре моего религиозного интереса всегда стояла проблема теодицеи. В этом я сын Достоевского. Единственным серьезным аргументом атеизма является трудность примирить существование всемогущего и всеблагого Бога со злом и страданиями мира»

«Когда я, будучи марксистом, сидел в салоне Браницкой, то я не предполагал, что из марксизма могут произойти такие плоды»

«…я принадлежу к людям, которые отрицательно реагируют на окружающую среду и склонны протестовать. Это также форма зависимости»

«Все военное было для меня нестерпимым, ибо делало человека подчиненной частью коллективного целого»

«Я страшно боюсь болезней, болезни внушают мне почти мистический ужас. Ошибочно было бы объяснять это страхом смерти. Если я боюсь смерти, то не столько своей, сколько близких людей. Я боюсь именно болезней, заразы, всегда представляю себе дурной исход болезни. Мое сильно развитое воображение направлено в худшую сторону»

«Я не помню, чтобы меня когда-либо наказывали. Вероятно, из гордости я себя держал так, чтобы не было и поводов для наказания»

«Гордостью же можно объяснить, что я, в конце концов, мало честолюбив и славолюбив»

«Дурной нравственный запах мучит меня не меньше, чем дурной физический запах»

«Я почти никогда не обижался. Состояние ободранного самолюбия мне было понятно, и меня очень отталкивало это состояние в людях»

«… и самое христианство я понимаю как бунт против мира и его закона»

«…субъективное объективно, объективное же субъективно, ибо субъект есть создание Бога, объект же есть создание субъекта»

«Жалостливость и заботливость соединялись у меня с эгоистическим самосохранением. Я часто прятался от жалости, избегал того, что могло вызвать острое сострадание. Я презирал в себе это свойство. Это было неисполнением евангельских заветов. Моя жалость оказывалась не добродетелью, а слабостью. Но я очень любил и ценил в жизни людей активную излучающую доброту»

«Человек не может, не должен в своем восхождении улететь из мира, снять с себя ответственность за других. Каждый отвечает за всех. Возможно лишь общее спасение для вечной жизни. Свобода не должна стать снятием ответственности за ближних».

«Ленин философски и культурно был реакционер, человек страшно отсталый, он не был даже на высоте диалектики Маркса, прошедшего через германский идеализм. Это оказалось роковым для характера русской революции — революция совершила настоящий погром высокой русской культуры»

«У меня нет дара дружбы, я не способен уделять людям много внимания и у меня нет никакой потребности водительствовать душами»

«…я твердо стою на том, что преодоление самоутверждения и гордыни есть главное в христианстве. Это самоутверждение и гордыня скрываются и за смирением»

«У меня не было особенных симпатий к имяславству, но меня возмущали насилия в духовной жизни и низость, не-духовность русского Синода»

«Он [отец Алексей Мечев], между прочим, говорил, что не следует рассчитывать ни на какие интервенции и военные насилия для свержения большевизма, а исключительно на духовный переворот внутри русского народа. Рассказывал о красноармейцах, которые приходили по ночам к нему каяться»
«Мне глубоко антипатична точка зрения слишком многих эмигрантов, согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников, сами же они неизменно пребывают в правде и свете. Ответственны за революцию все, и более всего ответственны реакционные силы старого режима.»

«Я также и сейчас думаю, что равенство есть метафизически пустая идея и что социальная правда должна быть основана на достоинстве каждой личности, а не на равенстве.»

«…перевоплощение людей — одно из самых тяжелых впечатлений моей жизни. Я видел эти перевоплощения и в революционерах, занявших видное положение в советской власти. Вспоминаю о X., которого я хорошо знал, когда он был в революционном подполье. Он мне казался очень симпатичным человеком, самоотверженным, исключительно преданным своей идее, мягким, с очень приятным, несколько аскетического типа лицом. Жил он в очень тяжелых условиях, скрывался от преследований, голодал. В нем было что-то скорбно-печальное. Этого человека совершенно нельзя было узнать в советский период. у него совершенно изменилось лицо. Он разжирел, появилась жесткость и важность. Он сделал советскую карьеру, был советским послом в очень важном месте, был народным комиссаром. Перевоплощение этого человека было изумительное. Это очень остро ставит проблему личности. Личность есть неизменное в изменениях. В стихии большевистской революции меня более всего поразило появление новых лиц с небывшим раньше выражением. Произошла метаморфоза некоторых лиц, раньше известных. И появились совершенно новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе. Появился новый антропологический тип, в котором уже не было доброты, расплывчатости, некоторой неопределенности очертаний прежних русских лиц. Это были лица гладко выбритые, жесткие по своему выражению, наступательные и активные. Ни малейшего сходства с лицами старой русской интеллигенции, готовившей революцию. Новый антропологический тип вышел из войны, которая и дала большевистские кадры. Это тип столь же милитаризованный, как и тип фашистский»

«Я понял коммунизм как напоминание о неисполненном христианском долге. Именно христиане должны были осуществить правду коммунизма, и тогда не восторжествовала бы ложь коммунизма»

«Я принадлежу к сравнительно редким людям, для которых всякий иностранец такой же человек, как и мой соотечественник, все люди равны, и в своем отношении к ним я не делаю никакого различия по национальностям. Я могу иметь свои симпатии и несимпатии к национальным типам, но это не определяет моего отношения к отдельным людям. Отталкивает меня лишь национальное самомнение и национальная исключительность и более всего отталкивает в русских. Остро отрицательную реакцию во мне вызывает антисемитизм. Русский национализм был для меня максимально неприемлем. Но сам я горячо люблю Россию, хотя и странною любовью, и верю в великую, универсалистическую миссию русского народа. Я не националист, но русский патриот»

И там еще много интересного.

Пленник свободы

Много лет эта книга стояла на полке, чтобы быть наконец прочитанной в ДП! Приобретала я ее, только чтобы хоть каким-то боком окунуться в так называемую "русскую философию" и прокачаться в "самопознании" ̶в̶р̶у̶ ̶я̶ ̶в̶с̶е̶,̶ ̶к̶а̶к̶а̶я̶ ̶р̶у̶с̶с̶к̶а̶я̶ ̶ф̶и̶л̶о̶с̶о̶ф̶и̶я̶,̶ ̶э̶т̶о̶ ̶ж̶е̶ ̶Б̶е̶р̶д̶я̶е̶в̶,̶ ̶к̶а̶к̶ ̶б̶е̶з̶ ̶н̶е̶г̶о̶ ̶в̶ ̶б̶и̶б̶л̶и̶о̶т̶е̶к̶е̶?̶!̶

В предисловии Николай Александрович пытается дать определение книге, которая вроде как и автобиографическая, но при этом о каких-то конкретных событиях говорит расплывчато, будто это необязательно - вся жизнь Бердяева является лишь фоном, на переднем плане только мысль, но мысль эта так подана...будто это автобиография мысли вообще. Да, не дневник, а поток самоанализа. Словно человек сидит перед тобой и говорит обо всем наболевшем, о всех своих думах, и во все это остается только погружаться и находить что-то знакомое.

Каждая глава ("Я и мировая среда", "Одиночество", "Творчество", "Моя окончательная философия", et cetera) - это очередное "я" Бердяева. Постоянное "да" и "нет", вечное "или", которое так путает читателя, что про Николая Александровича после чтения уже никакими штампами не обрисуешь.

Он - одинокий волк, ищущий общества людей. Борец, бунтарь, интеллигент, спорщик обо всем на свете, где главное - сопротивляться всему, что так манит и греет других. Противник конечности, поклонник вечности. Так много противоречивого, так много сложного о себе самом. И вот верю, что Бердяев "самопокопался" так, что понятен только сам себе, другим лишь сделав одолжение судить по маскам, которые он предоставлял.

Я не пишу ни для исповедующего меня священника, ни для психоанализирующего меня врача Я задаюсь целью совершить акт экзистенциального философского познания о себе, осмыслить свой духовный путь. Плохо лишь то, что я не выдерживаю стиля, пишу смешанно и слишком свободно.

Многие мысли Бердяева обязательно посещали любого человека, и "Самопознание", в принципе, этим и интересна. Но здесь нет какого-то литературного откровения, нет философского наставления, лишь перечисление всех фактов, которые открыл в себе автор. Книга не для знакомства с философией (для себя я не нашла ничего важного), но вполне будет полезна увлекающимся и любителям чужих мыслительных процессов. "Самопознанию" не стоит ставить звездочки (Бердяев хитро открестился от какого-либо оценивающего мнения еще в предисловии), потому что не может сильно уж понравится/не понравится. Это был любопытный опыт, но определенно с русской философией знакомиться нужно не с нее.

Эта книга Н.А. Бердяева - не просто попытка создания нового жанра, названного им "философской автобиографией", но и подлинная исповедь известного русского философа. Однако, в отличие от своих предшественников (Блаженного Августина, Ж.-Ж. Руссо)), автор не раскрывает перед нами многочисленных подробностей своей жизни, особенно ее низких сторон. Речь здесь все же идет больше не об истории души, ее диалектике, но о становлении личности философа, его мировоззрения. Этот духовный путь прослеживается - вы не поверите - не с самого рождения автора, а много раньше, с его родословной. И это не случайно, поскольку преодоление родового принципа не столько как сословного, сколько духовного принципа является одним из ключевых элементов философии Бердяева. Именно из этого преодоления, из этой борьбы и рождается подлинное Я человека.
Вообще тема борьбы человека как воинского, аристократически освещенного служения, наряду с его разночинно-марксистской сторой, выступают одними из главнейших установок автора. Такое парадоксальное сочетание столь противоположных мировоззрений не должно удивлять читателя. И это объясняется не только непростыми взаимоотношениями философа как с миром аристократии, к которому принадлежали его предки, и миром революции, в который он вошел по собственной же воле, но, прежде всего, кругом его чтения. Иногда даже еще до прямого называния имен русских или зарубежных классиков, можно заметить, как стиль Бердяева переходит от свойственного ему, по выражению одной моей знакомой, "тавтологического пафоса" к интонациям Толстого или, еще заметнее, Достоевского, особенно сильно повлиявшего как на язык, так и на мировоззрение философа, посвятившего немалую часть своего времени творчеству этого писателя. И действительно, нельзя не увидеть в стремлении русского философа свободы тех черт независимости от всех и вся, свойственных, скажем, Подпольному человеку. В этом смысле совершенно показательна и удивительна его личная оценка Октябрьской революции, опирающаяся исключительно на индивидульный опыт, которым много определялось.
Однако в тоже время, при всей похвальности этого стремления к полной независимости от всех внешних условностей, меня не оставляет ощущение того, что где-то, в какой-то момент своей жизни, философ как сторонник подобного рода персонализма, совершил ошибку в своей личной жизни... Об этом не сказано почти ничего, поскольку автор-повествователь данного произведения, как он сам отмечает, более обращает внимание не на реальную жизнь, сколько на жизнь за пределами нашей земной реальности, на мир идей и абстракций, обитавших в других людях, окружавших его -- его коллег-философов, его жены и еще кое-кого. Об этом можно лишь догадаться, сложив вместе основную часть "Самопознания" и прилагаемых к нему в издании 1991 года воспоминаний. И тут начинаешь поистине философски и искренне задаваться вопросами о свободе личности, о ее независимости и той степени, в которой и то, и другое допустимо при решении самых земных, житейских дел. Так, полностью отстраняясь от реальности, осознав свою непричастность к нему, мы мы, в конце концов, преодолеваем это отчуждение от нее.