Леон Этингер, уникальный контратенор и бывший оперативник израильских спецслужб, которого никак не отпустят на волю, и Айя, глухая бродяжка, вместе отправляются в лихорадочное странствие – то ли побег, то ли преследование – через всю Европу, от Лондона до Портофино. И, как во всяком подлинном странствии, путь приведет их к трагедии, но и к счастью; к отчаянию, но и к надежде. Исход всякой «охоты» предопределен: рано или поздно неумолимый охотник настигает жертву. Но и судьба сладкоголосой...
Ничего нового ни под луной, ни под солнцем, ни вот под этим фонарем.
она – неожиданно для себя – так смешно, нелепо ревновала и злилась, не понимая, как ей вести себя в этом частоколе чужих лиц и рук, чужих восхищенных губ и глаз, обращенных к ее Леону, посягающих на него.
— Не смеши мою манишку…
— Ни пуха, ни праха!
Презирая себя, умирая от отчаяния, беззвучно повторяя себе, что у него наверняка уже и голос пропал на нервной почке («и черт с ним, и поздравляю – недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!»), минут сорок он болтался по округе, отлично сознавая, что все эти жалкие метания бессмысленны и нелепы.
Чё эт декольте у нее… до аппендицита!
Реставрация – всегда чуть-чуть помесь Диснейленда с кладбищенским памятником.
- Сохрани в достоинстве, Господи, избавь от искушений.
- Благородное понятие «месть» подразумевает немалую силу чувств, невозвратимые потери и неослабное страдание оскорбленного.
- Обойдись без этих преданных тебе и преданных тобою глаз.
- Нет ничего тошнее протокольной правды. У правды много одежд и много лиц. У нее оч-чень оснащенная гримерка.
- Вот что важно: почувствовать, когда ты устал, и не ждать той минуты, когда тебя попросят выйти на ближайшей остановке. - - Когда тебя сопроводят в мусорную корзину.
- …достал портмоне, и слегка украсил жизнь бывшего марксиста, подтвердив тезис насчет бытия, которое, как ни крути, все ж таки определяет сознание.
- … держал свои надежды на прежнем голодном пайке.
- У греха всегда богаче арсенал средств.
- У меня нет для вас другого народа. Бен-Гурион.
– Туристы обгадили этот мир, дитя мое, как голуби – беднягу Витторио Эмануэле.
«Подруга-смерть, хотя и передвигается на своих двоих, всегда оказывается проворнее нас».
Нет ничего тошнее протокольной правды. Да и у правды много одежд и много лиц. У нее оч-чень оснащенная гримерка!
У греха всегда богаче арсенал средств.
Знаешь, у всех людоедов непременно должны быть личные друзья, не замешанные в поедании человечины.
Миг жизни <...> ушел, развеялся... Ведь его нельзя воспроизвести, как какую-нибудь оперную постановку. Жизнь не терпит дублей. Её невозможно спеть.
-Ну, ты, полегче, - отозвалась она, слизывая языком катящиеся по губам слезы - первые ее слезы с того дня, как она пустилась в длинный и изнурительный путь за его тенью. - Это тебе не арбуз. Это последний по времени Этингер.
"Ну, а дальше, как дальше-то быть? И сколько они смогут так отсиживаться – звери, обложенные опасным счастьем? Не может же она торчать с утра до вечера в квартире, как Желтухин Пятый в клетке, вылетая погулять под присмотром Леона по трем окрестным улочкам. Как объяснишь ей, не раскрываясь, странное сопряжение его светской артистической жизни с привычной, на уровне инстинкта, конспирацией? Какими отмеренными в гомеопатических дозах словами рассказать про контору, где целая армия специалистов считает недели и дни до часа икс в неизвестной бухте? Как, наконец, не потревожив и не вспугнув, нащупать бикфордов шнур в тайный мир ее собственных страхов и нескончаемого бегства?И вновь накатывало: насколько, в сущности, они беззащитны оба – два беспризорника в хищном мире всесветной и разнонаправленной охоты…" (с.)
"И все было почти как там, на острове, когда она произнесла: «Желтухин», а он сказал: «Дядя Коля Каблуков», – и весь мир извергнулся салютом двух жизней; только там этот захлеб был скорее изумлением, небывалой встречей, увлекательным сюжетом, вроде «Сколько-то там тысяч лье под водой», не то что сейчас, когда каждая клеточка проросла острым ростком обоюдной боли, и опасно тронуть……и залечить все можно только прикосновением губ, только осторожным пунктиром диковато-пугливых поцелуев-вопросов, и отчаянных, решительных поцелуев-ответов, и поцелуев-оборванных монологов, и поцелуев-догадок, поцелуев-окликов, поцелуев-признания, и наконец, поцелуев-молчания…" (с.)
"Дома им все же пришлось объясниться:– Понимаешь, радость моя…– Только не называй меня своей радостью, как эту консьержку, а то я решу, что ты – Филипп.– Хорошо: моя мегера, мой идол, моя худющая страсть – так лучше?"(с.)
"Нет, подожди, – оторопело спрашивал Леон над раскрытым чемоданом, с концертными туфлями в руках, – ты собираешься ехать с одной парой джинсов?!– Но у меня же одна задница, – спокойно возражала она.– Женщина! Может, ты и трусы берешь в одном экземпляре?!– Я могу ехать вообще без трусов – ты будешь только доволен…– А платье! Твое новое обалденное платье!!!– Прекрати руководить моим гардеробом, Одесса-мама…" (с.)