Когда всемирно известный скандальный режиссер Филиппов решает вернуться из Европы на родину, в далекий северный город, он и не подозревает, что на уютном «Боинге» летит прямиком в катастрофу: в городе начались веерные отключения электричества и отопления. Люди гибнут от страшного холода, а те, кому удается выжить, делают это любой ценой. Изнеженному, потерявшему смысл жизни Филе приходится в срочном порядке пересмотреть свои взгляды на жизнь и совершить подвиг, на который ни он, ни кто-либо...
Сколько бы человек не приобрел, ему все равно будет мало. Его всегда мучает жажда чего-то еще. Или хотя бы подозрение того, что есть что-то еще. И лишь пустота способна идеально заполнить человеческую душу. Только она не оставит в душе ни одного незанятого местечка.
Филиппов чувствовал себя как Советский Союз в девяносто первом году.
Пэрис Хилтон... Бедная девочка... Это ведь даже не имя... Просто адрес какой-то...
...критерием для определения инвалидности является прежде всего социальная недостаточность...
Ведь я понимаю, что человек сам по себе содержит злое начало. Его не только не надо соблазнять, он сам с радостью зло совершит. И дело вовсе не в том, что глупая Ева яблоко у змея взяла, а в том. что человеку этого хочется - зла, я имею в виду. И как можно больше. Потому что все остальное вообще не имеет смысла. Деньги не радуют, успех - приманка для одноклеточных. любовь невозможна, потому что каждый норовит одержать верх и стать обязательно тем, кого больше любят. Нет в жизни смысла. Любые мотивации - это лишь фантики, обертки от дешевых ирисок, и нам их, как папуасам, впаривают, чтобы мы дальше плясали у своих ритуальных костров. Ты знаешь. у меня такое чувство, что меня обманули, меня здорово кинули с этой темой... Насчет жизни... Насчет того, что жить - это здорово... Мне кажется - думать о смерти вовсе не означает быть мрачным. Гораздо больше отношения это имеет к попытке избежать обмана. Который уже реально достал. Просто сил никаких терпеть нету. Жизнь, чтоб ее... не прекрасна...
Ну и дурак. Человеку не обязательно быть счастливым. Счастье - непродуктивное состояние. Все самое важное в своей жизни люди совершают, когда они абсолютно несчастны. Война, муки творчества, боль потерь - что в этом от счастья? Однако только в такие моменты человек способен на невозможное. В этом секрет величия.
Со всех сторон летела ругань, слова сочувствия и жалобы на русском и на якутском языках. Это двуязычие еще больше подчеркивало царивший тут хаос и разобщенность. Все хотели одного и того же, но никто не хотел понимать друг друга.
Филиппов не помнил наверняка, сколько должно быть градусов у него на родине в конце октября, но точно знал, что не минус сорок. Это была скорее декабрьская погода. Вообще, все эти холода припоминались довольно абстрактно — как детские обиды или приснившийся кому-то другому сон, и даже не сам сон, а то, как его пересказывают. Путаясь и всё ещё переживая, пытаются передать то, что безотчётно взволновало почти до слёз, но из этого ничего не выходит, и всё, что рассказывается, совершенно не интересно, не страшно, безжизненно и нелепо. Слова не в силах передать того, что пришло к нам из-за границы слов, — того, что охватывает и порабощает нас в полном безмолвии. Примерно так Филиппов помнил про холод. За все эти прошедшие годы его тело утратило всякое воспоминание о морозе. Его поверхность больше не ощущала стужу физически, как это было раньше. Его кожа не помнила давления холода, забыла его вес, упругость, плотность, сопротивление.
Человеческие чувства в глазах стюардессы погасли, и голосом коренного жителя Матрицы она тепло попрощалась со следующим пассажиром.
Чужая голова не приподнялась. Все остальные органы и части тела немедленно присоединились к этому параду суверенитетов. Желудок требовал отнести его туда, где можно стошнить; лоб умолял, чтобы в него больше не лили раскаленный свинец; язык и гортань мечтали об айсбергах; а руки скромно хотели дрожать и покрываться испариной. Филиппов чувствовал себя как Советский Союз в девяносто первом году.
Для меня пьянство - последняя форма искренности. Других уже не осталось.
Филиппов погрустнел и уставился на трупики бутербродов, закутанные в полиэтиленовые саваны и выставленные — очевидно, для церемонии прощания — прямо на барной стойке.
На кухне Филиппова сложили в угол на небольшой диванчик подобно приготовленному к стирке белью — заботливо, но немного рассеянно — и продолжили свою жизнь, за которой Филя с интересом стал наблюдать, стараясь на всякий случай не выдать своего жизнеспособного статуса.
Эта река только прикидывалась рекой, она снисходительнотерпела то, что ее так называли. На самом деле это было, конечно, море. Просто оно двигалось вбок, ощутимо и тяжело смещалось куда-то вправо, открывая для взгляда бесконечную во все стороны плоскость пространства, на которой пятнами прорисовывались острова, корабли и моторные лодки, но не было того, что делает в нормальном человеческом восприятии реку рекой - не было противоположного берега.
Ты бы поговорила с лётчиком. Что-то мы медленно летим... И вообще, кажется, не туда. Я дорогу не узнаю.
Впрочем, они ненавидят даже сами себя. А по инерции - всё человечество. Причины этой ненависти в каждом случае разные, но результат всегда один. Ненависть - их самая большая любовь.
Нет в жизни смысла. Любые мотивации - это лишь фантики, обертки от дешевых ирисок, и нам их, как папуасам, впаривают, чтобы мы дальше плясали у своих ритуальных костров.
Человеку не обязательно быть счастливым. Счастье - непродуктивное состояние. Все самое важное в своей жизни люди совершают, когда они абсолютно несчастны.
Филя узнал это безразличие. И даже не безразличие, а желание перевести душевную боль в область физического, сделать свое страдание ощутимым телесно. Наивное желание. гнев, растерянность, чувство, что тебя предали, не имеют физического аналога. если бы он был, по улицам ползали бы инвалиды.
Красота Риты скорее подразумевалась, чем существовала физически. Она просвечивала из неё, она имелась в виду, но не заявляла о себе впрямую. Её красота как будто не хотела навязываться, как это бывает с гордыми и при этом стеснительными людьми, которые не решаются или находят ниже себя принимать участие в общем веселье, но и не уходят совсем, высокомерно и сдержанно оставаясь поблизости, как бы говоря всем вокруг — я здесь и со мной надо считаться.