«Гоголиана» и «Тайная история творений» – две книги под одной обложкой, написанные Владиславом Отрошенко в феноменальном для отечественной литературы жанре. Это сплав высококлассной художественной прозы и сюжетной эссеистики – произведения, в которых вымысел предстает как реальность, а достоверные факты производят впечатление фантасмагории. Критики отмечают не только их жанровую уникальность, блестящее языковое исполнение, но и глубину, называя их «настоящими интеллектуальными детективами», разворачивающимися на трех уровнях – художественном, философском, филологическом. Не случайно эти тексты при появлении в российской периодической печати привлекли внимание «высоколобых» литературных и культурологических журналов за рубежом. Эссе-новеллы, входящие в состав книг, переводились и публиковались в Италии, Израиле, США, Сербии, Франции и других странах. В то же время они удостоились по голосованию пользователей российского Интернета первого приза общенационального литературного конкурса «Тенета-Ринет» и дважды – в 2010 и 2011 годах – вошли в финал премии «Чеховский Дар» в номинации «Необыкновенный рассказчик».
Эта книжечка вышла, стало быть, где-нибудь сидит же на белом свете и читатель ее.
Чтобы там ни случилось, Владислав Отрошенко может рассчитывать на меня. Для меня эта книга с несколькими циклами небольших рассказов - дружеский привет человека, который может проехать почти 200 км по течению Бренты, чтобы понять необъяснимую лживость Ходасевича, прочесть всего Овидия, чтобы открыть причину лживости человека, жившего 2000 лет назад, придумать, наконец, лживость Гоголя, становясь, таким образом, таким же лжецом. Это та по-человечески теплая солидарность, без филологической мертвечины, которая позволяет сказать заветное
Не расстраивайся, брат Александр Сергеевич, говно эта речка!
Когда мне попадается что-то подобное, я перестаю в глубине души сожалеть, что никогда не изобрету лекарство от рака и не создам самообучающуюся нейросеть. Неподдельный интерес к людям разных национальностей и эпох, которых объединяет единый дух, единый пинок божества "Авьякта Парвы", попытка понять заведомо пониманию не поддающееся - все это от смерти не спасет (от нее не спаслись даже избранники Мировой Воли), но сохранит остатки духа, который, хотелось бы надеяться, в читателях еще есть.
"Гоголиана" - вещь совершенно замечательная. Знаете, иногда говорят: "А это кто делать будет, Пушкин?" Это не относится, по сути, к когда-то жившему в Петербурге великому человеку, стрелявшемуся на дуэли 27 января 1837 года. Тут действует нечто совершенно другое - идея Пушкина, его эйдос, если хотите. То же самое произошло с Гоголем в "Гоголиане". У него беда с паспортом, особенные отношения с другими Гоголями, свой ад и свой рай. При этом Гоголь не теряет ничего в своей гоголевости, он, без сомнений, и с выдуманной перепиской есть автор "Мертвых душ" и "Выбранных мест из переписки с друзьями". Гоголь на семинаре профессора Воропаева, Гоголь в чем-то по-кортасаровски абсурдном цикле Отрошенко, Гоголь в ЖЗЛ, наконец, - проекции одной светлой идеи, которую в любом случае стоило бы выдумать.
Эта книжечка вышла, стало быть, где-нибудь сидит же на белом свете и читатель ее.
Чтобы там ни случилось, Владислав Отрошенко может рассчитывать на меня. Для меня эта книга с несколькими циклами небольших рассказов - дружеский привет человека, который может проехать почти 200 км по течению Бренты, чтобы понять необъяснимую лживость Ходасевича, прочесть всего Овидия, чтобы открыть причину лживости человека, жившего 2000 лет назад, придумать, наконец, лживость Гоголя, становясь, таким образом, таким же лжецом. Это та по-человечески теплая солидарность, без филологической мертвечины, которая позволяет сказать заветное
Не расстраивайся, брат Александр Сергеевич, говно эта речка!
Когда мне попадается что-то подобное, я перестаю в глубине души сожалеть, что никогда не изобрету лекарство от рака и не создам самообучающуюся нейросеть. Неподдельный интерес к людям разных национальностей и эпох, которых объединяет единый дух, единый пинок божества "Авьякта Парвы", попытка понять заведомо пониманию не поддающееся - все это от смерти не спасет (от нее не спаслись даже избранники Мировой Воли), но сохранит остатки духа, который, хотелось бы надеяться, в читателях еще есть.
"Гоголиана" - вещь совершенно замечательная. Знаете, иногда говорят: "А это кто делать будет, Пушкин?" Это не относится, по сути, к когда-то жившему в Петербурге великому человеку, стрелявшемуся на дуэли 27 января 1837 года. Тут действует нечто совершенно другое - идея Пушкина, его эйдос, если хотите. То же самое произошло с Гоголем в "Гоголиане". У него беда с паспортом, особенные отношения с другими Гоголями, свой ад и свой рай. При этом Гоголь не теряет ничего в своей гоголевости, он, без сомнений, и с выдуманной перепиской есть автор "Мертвых душ" и "Выбранных мест из переписки с друзьями". Гоголь на семинаре профессора Воропаева, Гоголь в чем-то по-кортасаровски абсурдном цикле Отрошенко, Гоголь в ЖЗЛ, наконец, - проекции одной светлой идеи, которую в любом случае стоило бы выдумать.
Апология поэтического обмана
Маршруты, по которым свободно перемещается Владислав Отрошенко, были проложены в прошлом веке двумя великими путешественниками: Даниилом Хармсом и Хорхе Луисом Борхесом. Они обнаружили, что рельеф бесконечного пространства культуры куда прихотливее, чем казалось до этого: покорение вершин требует здесь порой землеройных устройств, а купание в озере — наличия за спиной парашюта. Иными словами, ступающий на территорию ничем не ограниченного воображения да оставит все представления о реальном мире, его законах, правилах и привычках. И первая здесь заповедь — не верь поэтам. Точнее, не думай, будто суждение поэта «Я видел кошку» чем-то отличается от его же «Я видел единорога». И то и другое — одного плана, одного порядка, одной истинности. Ибо суть не в видимом, а в видящем. По крайней мере, так обстоит дело в мире, порталы в который — тексты и книги.
Герои Отрошенко — те самые вершины мировой культуры, отлитые в металле классики: Гоголь, Пушкин, Тютчев, Платонов, Овидий, Катулл. Забронзовевшие настолько, что нынешние исследователи позволяют себе лишь почтительно смахивать с них пыль, давно позабыв, что перед ними — не канонические евангелисты, а живые люди и, более того, великие поэты, для которых воображение значило куда больше всякой реальности. Написаны тома по поводу загадочной ссылки Овидия на Чёрное море, предложены более сотни версий её причин, а того представить не могут, что поэт её просто выдумал, мистифицировав даже не современников (те как раз всё знали, поэтому и словом не обмолвились, что их великого соотечественника якобы «изгнали» на край света!), а своих слишком доверчивых, слишком буквальных потомков. Зачем обманул? Так ведь не обманул даже, а действительно жил десять лет в изгнании — только не сам Овидий, а его лирический герой. Нужно ли добавлять, что большой поэт не видит здесь никакой разницы?
Под остро отточенным пером автора оживают такие лукавые, такие чудаковатые, такие невозможные персонажи человеческого духа. Они ведут меж собой разговоры, не замечая эпох и континентов, они вещают от имени вечности, а потому игнорируют любые общественные порядки и нормы, ведь sub specie aeternitatis их попросту не существует. Каждый микрорассказ Отрошенко настаивает именно на этом. Вот Гоголь не показывает паспорт таможенным чиновникам, делая вид, что потерял, вдруг находит, отдаёт и уже не принимает назад — одним словом, ведёт себя неподобающе. Что это — блажь, невроз или, как сказали бы сейчас, троллинг? Всё было бы так, коль Гоголь с паспортом и всеми потрохами напрочь принадлежал будничной реальности, однако это справедливо только для самой бумажки, и то — лишь наполовину. Ведь она — собственность Гоголя, а потому и мерцает, появляясь то здесь, то там — в мире, где, например, носы чиновников живут собственной жизнью. Но как это объяснить самим чиновникам? А ведь Гоголь — честь ему и хвала — даже пытается!
«Поэзия есть преображение действительности, самой конкретной» — цитирует Отрошенко Ходасевича в по-настоящему детективном сюжете об итальянской речке Бренте. Причём не только творчеством, но всем течением жизни своей, её строем и качеством преобразует поэт пресловутую действительность. Да так, что подлинной действительностью оказывается совсем иная реальность — воображаемая. Ни на одной исторической карте не сыщешь Вавилонскую башню, однако она вот уже несколько тысяч лет определяет культурный ландшафт европейской цивилизации. Несколько кирпичиков добавил к ней и наш автор, рассказав о языках её строителей. Есть среди них язык всего с пятью словами и есть с восемьюстами миллионами, есть такой, на котором нужно говорить непрерывно, иначе всё забудешь, а есть другой, на котором, наоборот, нужно молчать, и именно паузы в молчании порождают смысл. Но самый удивительный язык — у народа удбор. Дело в том что такого народа нет и никогда не было, удборский же язык существует сам по себе, по прихоти Творца. И это восхитительнейший пример и аналогия творчеству любого поэта. Не привязывайте его к будничной реальности, пожалуйста.
О том же – о дарованной ему Богом в Риме райской неуязвимости для мук и тягостных чувств – писал он Марии Балабиной в сентябре 1839 года, говоря о себе в третьем лице: “Можете ли вы понять те ужасные упреки, те терзания адские, невыносимые, которые он слышит в себе. Теперь, вообразите, над этим человеком, не знаю почему, сжалилось великое милосердие Бога и бросило его (за что – право, не понимаю, ничего достойного не делал он), бросило в страну, в рай, где не мучат его невыносимые упреки, где душу его обняло спокойствие, чистое, как то небо, которое теперь окружает…”
[...] Гоголь, приехав в конце сентября 1839 года в Москву, вновь услышал в себе все “терзания адские, невыносимые”, о которых забыла его душа. Те, кто видел его в Риме, – в России не узнавали его. Вглядываясь в пришельца, подавленного, нелюдимого, капризного, одетого в темные одежды, они пытались найти в нем сходство с тем небесно-римским signore Nicolo, который носил широкополую белую шляпу, белые перчатки, белый же щегольский сюртук поверх синего бархатного жилета; который был жизнерадостно-бодрым, шутливым, подвижным; который в лучах утреннего солнца, поспешая в кофейню “Greco” на Via Condotti, проворно спускался от церкви Троицы по Испанским ступенькам, на ходу фехтуя в воздухе сверкающей тростью; который для забавы своих спутников вдруг принимался выплясывать и петь малоросские песни в дремотных переулках Рима; который во время прогулок одаривал друзей апельсинами и охотно вступал в озорные скандалы с уличными торговцами…
“Что за воздух! – писал он весной 1838 года о римском воздухе Марии Балабиной. – Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри... Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиною в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны”.
"[...] Есть вещи, которые нельзя изъяснить. Есть голос, повелевающий нам, перед которым ничтожен наш жалкий рассудок, есть много того, что может только почувствоваться глубиною души в минуты слез и молитв, а не в минуты житейских расчетов!”