Эта книга – о прекрасном и жестоком фантоме города, которого уже нет. Как и времени, описанного в ней. Пришла пора осмыслить это время. Девяностые XX века – вызов для сознания каждого, когда привычные понятия расползаются, а новые едва проступают. И герои в своих странных историях всегда опаздывают. Почти все они: юная «Джоконда» – аутистка, великий скульптор – обманщик и фантазер, дорогая проститутка, увлеченная высоким искусством, мачо, «клеящий» девушек в библиотеке, фарфоровая вегетарианка, увешанная фенечками с ног до головы, – попадают в свои ловушки на пути в настоящее, но говорят на языке прошлого. И только главная героиня, ничем не примечательная, кроме безумной оправы старомодных очков, оказывается ничем не защищенным тестером настоящего. Она проживает свою боль с открытыми глазами и говорит о ней в режиме онлайн. Она пишет свой «петербургский текст», обладающий потрясающим эффектом авторского присутствия. И встает город-фантом – источник боли. Город-урок. Город-инициация.
Я узнала об этой книге из Твиттера, рекомендовали известные люди. Поскольку голод по хорошей современной литературе преследует также, как героиню романа голод настоящий, приложила усилия, выписала на Озоне, доехала до пункта самовывоза. Пожалела ли я обо этом, нет, не пожалела, но пожалела, что жизнь круглая, что все это я уже видела, читала, слышала. Ничто не запомнилось, никто не полюбился. Язык яркий, сочный, местами даже грузный, требующий усилий, чтобы переваливать мощные эпитеты, а где то перешагивать, как в лесу через поваленные деревья. Но мы читаем не слова, мы читаем истории, а там все тоже самое - Питер, бандитский, само собой, время такое было, грязь, проституция, голод, общаги. Что-то новое в характерах? Сюжетных ходах? Отношениях? Нет. А может и нет уже его, нового? Может зря жду. Может быть не надо под пятьдесят читать молодых? Им надо пройти свои круги и захотеть в Москву, где ты сидишь с рождения и ждешь их, чтобы сказать свое "понаехали". Книга не понравилась, хотя готова отдать ей должное. Я так понимаю, что Катя в Москве. Москва слезам не верит. Жду следующую книгу.
Я узнала об этой книге из Твиттера, рекомендовали известные люди. Поскольку голод по хорошей современной литературе преследует также, как героиню романа голод настоящий, приложила усилия, выписала на Озоне, доехала до пункта самовывоза. Пожалела ли я обо этом, нет, не пожалела, но пожалела, что жизнь круглая, что все это я уже видела, читала, слышала. Ничто не запомнилось, никто не полюбился. Язык яркий, сочный, местами даже грузный, требующий усилий, чтобы переваливать мощные эпитеты, а где то перешагивать, как в лесу через поваленные деревья. Но мы читаем не слова, мы читаем истории, а там все тоже самое - Питер, бандитский, само собой, время такое было, грязь, проституция, голод, общаги. Что-то новое в характерах? Сюжетных ходах? Отношениях? Нет. А может и нет уже его, нового? Может зря жду. Может быть не надо под пятьдесят читать молодых? Им надо пройти свои круги и захотеть в Москву, где ты сидишь с рождения и ждешь их, чтобы сказать свое "понаехали". Книга не понравилась, хотя готова отдать ей должное. Я так понимаю, что Катя в Москве. Москва слезам не верит. Жду следующую книгу.
Первое, что я прочитала, открыв книгу в случайном месте:
«Ну и ну. Валечка? Зачем же так о себе?»
И немедленно захотелось так какому-то представиться и посмотреть на реакцию)))
Книгу «Город не принимает» при желании можно упрекнуть в массе недостатков – в сумбурности там, или в сырости текстов, но у нее не отнимешь главное – она живая. В граните Петербурга может и не бьется сердце, а на этих страницах оно колотится как сумасшедшее.
Потому что это юность – время, когда кровь бежит быстрее, смерть ранит сильнее, любовь греет теплее.
Читаю, и так странно быть вновь тронутой юношеским и наивным:
Мне страшно. Вот что я сказала. Я боюсь прожить без любви так же сильно, как боюсь быть солдатом, вернувшимся с тяжелой войны без обеих ног
Счастье невозможно для тех, кто не любит друг друга. Для всех остальных дороги открыты
Да, да, шепчу я мысленно, в 18 лет я тоже писала такое на знаменах, когда шла в атаку. Держись, девочка, будет весело и страшно, будет больно и смешно, как пел Лукич...
Почему-то Катя Пицык тронула меня невероятно, и книга - злая, категоричная, насмешническая стала для меня трогательной, щемящей, грустной.
Эти несколько питерских лет из обросших уже легендами девяностых словно старые фотографии доцифровой эпохи, пусть помятые и выцветающие, но хранимые до конца, просто чтобы помнить какой ты была.
P.S.
Я вот только всё думаю, а если не город? Если кажется, что жизнь не принимает, то куда надо уехать, чтобы стало легче?
душа не принимает
я очень люблю дебютные романы и одновременно именно дебютные романы недолюбливаю. часто замечала, что дебютные произведения разительно отличаются от всего последующего творчества автора - и это несложно понять. конечно, молодому начинающему литератору хочется в первую очередь выделиться и "заявить о себе" (достаточно вспомнить "Осиную фабрику" покойного Бэнкса на фоне всего остального, что он написал).
так вот, на мой сугубо личный взгляд, и автор этого романа "Город не принимает", стараясь сделать свою первую книгу какой-то особенной, во многом лишила ее нежности, мягкости, да что там - любви. роман о взрослении получился довольно жестоким и жестким, в то время как по сюжету и, как мне кажется, по душевному содержанию Кати Пицык, которое проглядывает-таки сквозь этот дебютный "железный занавес", книга могла бы быть более нежной и деликатной что ли. так было бы правдивее. в конце концов, никогда мы не бываем так чувствительны и ранимы, как в молодости (и в старости).
отдельным героем романа, конечно, является Петербург. у Кати Пицык он прекрасен, очень точен, невероятно мощен. это мне понравилось.
в целом могу сказать, что первую треть читала взахлеб, а потом "мне перестало хватать". дочитывала по инерции. но вам, вполне возможно, понравится сильнее :)
В 2015м году я приезжала с любимым человеком в Питер на две недели. Мы жили в маленьком хостеле на цокольном этаже старого дома, между которым и Невским были два типичных двора-колодца, мощеных брусчаткой. Во дворах сновали кошки, в городе дул немилосердно ветер, от которого я на три дня слегла с высокой температурой, но мы всё равно продолжали бродить по набережным.
Книга Кати Пицык очень срезонировала с тем моим ощущением от города, который едва ли рад толпам приезжих, который стар, сварлив и хмур, но который необыкновенно живой, настоящий, если не сказать всамделишный. Потрясающий такой город. При этом грязный местами, да, жестокий, сложный. Что-то похожее ощущается от текста - с описанием разной грязи, с руганью, с настоящими, не прилизанными, героями.
Иногда мне было тяжело читать, сквозь текст просачивался удушливый тяжёлый запах, иногда было ощущение как от ходьбы босиком по грязному асфальту, с плевками, камешками и брошенными окурками. Но при этом - сложно оторваться. Схожее нечто было при прочтении Сто лет одиночества . Только там было чувство влажного тропического леса, скользкого и душного, того, через который прорубали дорогу путники в самом начале книги.
Сложно сказать, о чем именно книга. Возможно, о выживании, почти наверняка о потерях, а так же о боли, о пошлости (но без самой этой пошлости) и о любви.
Мрак.....
Это не книга о Петербурге, это банальная графомания в худшем понимании этого слова. ну конечно, приехавшая поучиться мадемуазель Пицык знает о Петербурге больше, чем те. кто живёт здесь уже в энном поколении и торопится донести до других своё авторитетное мнение, исписав горы макулатуры!
Почему бы девочке не вернуться в родной Владивосток и написать книгу о нём - конечно, светлую солнечную, добрую - как иначе. ведь Петербург - это зло! Но нет, не возвращается музыкантша под звучной фамилией ПИЦЫК домой - молча продолжает грызть кактус, правда, теперь в Первопрестольной...
Единица с огромным минусом... девице по фамилии ПИЦЫК, которая почему то решила. что она может писать книги о Петербурге, так и не став петербурженкой, да и не сможет ею стать Катька ПИЦЫК ( ну нельзя же бездарную графоманку называть полным именем-отчеством после ТАКОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ) никогда.
Петербургский Гуманитарный Университет Профсоюзов - моя alma mater... с 1994 по 2000 год :))
Контакт человека с будущим во сне ослабевал, и, проснувшись по будильнику, в темноте было куда труднее припомнить те причины, по которым ты жил еще вчера; сознание высасывало из пятнистого сна через узкое предсмертие; человек открывал глаза и покидал постель, как утробу матери, – из теплого киселя в мир, отстоящий и грубый, как декорация, выстроенная из наждачной бумаги. Мир приживался к коже гораздо медленнее, чем шла вперед часовая стрелка. Никакое другое время суток не истощает душу больше, чем русское зимнее утро, в которое голому приходится отбросить прочь одеяло, чтобы в легком ознобе натянуть пальто и с мокрой головой выйти из подъезда в холодную ночь.
Снег падал. Переставал. И падал снова. Я понимала, что Валечка сбилась с курса. Неведомый маленький кормчий, скрытый под ее лобной костью, водил Валечку бесконечными галереями идеальных пустот, образованных идеальными гранитными объемами. До костей промерзая, она брела по щиколотку в водянистом снегу, растворяя в нем кромку сборчатой юбки, и не могла вспомнить, зачем и куда идет.
На их фоне мы – приезжие – смотрелись довольно тускло, и даже не потому, что жили в шестиметровых комнатах и стирали вещи в тазах в душевой; думаю, причиной нашего унылого, отсутствующего вида являлось ложное удовлетворение: бежав в мегаполис, мы полагали главное дело собственной жизни уже сделанным. Оставалось всего ничего – выпросить у Господа побольше денег. И вложить их в поиск любви.
Мы читали Шекспира вслух. «Но разве я, ведя войну с тобою, не на твоей воюю стороне». Теперь это кажется странным. Но тогда, в отсутствие компьютеров, мы развлекались сонетами.
На улице шел зимний дождь. Водянистые хлопья снега сползали по внешней стороне стекла, будто улитки, оставляя слизистые следы. Время от времени с крыши падали тяжелые капли. И ударялись о подоконник, как о дно пустого ведра. Типичный февральский день. Петербургский. Так сказать, фрагмент общей патологии места – один из тех дней, в какие электрический свет включают в три часа пополудни – на момент, когда человек еще не сделал и половины того, что хотел. Лампа накаливания символизирует смерть светового дня.