Роман-шедевр в прогрессивном жанре трансреализма: большая часть событий происходит в бардо — пограничном месте-состоянии между жизнью и смертью (в буддизме). Сондерс, блестящий мастер короткой формы, написал трагическую семейную историю со сверхъестественной атмосферой, преодолевая все жанровые условности. Наследник Эдгара По и Германа Мелвилла, Сондерс в «Линкольне в бардо» соединил поэтичность и исторические реалии, взяв за основу реальный случай с американским президентом и его маленьким...
Вместо того, чтобы убивать того, кого любите, ядом, имейте решимость терпеть его, сказала женщина.
Мир добр, он прощает, он всегда предоставляет второй шанс.
Как трудно при желании спасти страну выносить некомпетентного человека.
Мы устали быть ничем, ничего не делать, ничего не значить ни для кого, жить в состоянии постоянного страха
Когда умирает ребенок, то муки родительские могут не знать конца. Когда мы любим и объект нашей любви маленький, слабый, беззащитный, который в нас и только в нас видел защиту; и когда таковая защита по какой-то причине не сработала, какое утешение (какое оправдание, какое извинение) мы можем придумать для себя?
Никакого.
Подобные мысли будут преследовать нас всю жизнь.
Если мы даже убедим себя в необоснованности самообвинений, то следом возникнут новые сомнения, а за ними - другие.
Растратил жизнь, пытаясь казаться, а не быть праведником
Страшный суд ожидает вас. Остановка здесь - лишь задержка. Вы мертвы и никогда не сможете вернуться в то предыдущее место
Мне он никогда не казался уродливым, потому что его лицо, светившееся безграничной добротой и симпатией к человечеству, носило печать интеллектуальной красоты.
Мы не должны открывать уши домыслам, которые будут только будоражить наши надежды
все же этот мир велик и может случиться все что угодно
Сотворите мир – крик человека, который раздается по меньшей мере со времен Спасителя. Стоит ли не замечать его сейчас? Благословенны миротворцы, сказано в Священном Писании, и мы должны исходить из того, что верно и противоположное: Прокляты поджигатели войны...
Странно, не правда ли? Посвятить всю жизнь определенному делу, пренебрегая другими сторонами жизни, только для того, чтобы в конце увидеть, как от твоего дела не остается ничего, а продукт твоего труда начисто забыт.
Его разум поначалу склонялся к скорби, к тому факту, что мир полон скорби; что все живут под тем или иным бременем скорби; что все страдают; что, куда бы ты ни посмотрел в этом мире, ты должен стараться помнить, что все страдают (никто не удовлетворен; всюду несправедливость, пренебрежение, непонимание), а потому ты должен делать все, что в твоих силах, чтобы облегчить груз тех, с кем соприкасаешься;понять, что твоя скорбь не представляет собой чего-то особенного, отнюдь, от нее в той или иной мере страдают или будут страдать многие и многие во все времена, в любое время, и эту скорбь не должно продлевать или преувеличивать ее значение, потому что, предаваясь ей, ты никому не будешь полезен, а поскольку твое положение в мире дало тебе возможность приносить либо немалую пользу, либо существенный вред, тебе не следует хандрить, если ты можешь преодолеть себя.
Хотя на первый взгляд кажется, что все люди разные, на самом деле это не так.
Я довольно варварски вскрыл себе вены на запястье прямо над фарфоровой ванночкой. Почувствовав тошноту при виде такого количества неожиданно ярко-красной крови в белой ванночке, я одурело опустился на пол, и в то же время я… мне немного неловко, но позвольте сказать это: я передумал. И только тогда (почти уже на том свете, так сказать) понял я, что всё вокруг невыразимо прекрасно и изумительно точно создано для нашего наслаждения. И еще я понял, что чуть не растранжирил чудесный дар, дар, который позволял каждый день блуждать по сему чувственному раю, сему великому рынку, куда любовно поставлялись всё самое прекрасное: рои насекомых, танцующих в наклонных лучах августовского солнца, тройка черных лошадей, стоящих на поле голова к голове и по колено в снегу, аромат говяжьего бульона, приносимый ветерком через оранжевеющее окно, открытое в прохладную осень…
Хотя то, что было связано с мирской жизнью, все еще крепко держало меня.
Например, стайка детей, бредущих под задувающими сбоку декабрьскими порывами ветра; приветливые вспышки спички под уличным фонарным столбом, покосившимся от удара; посещаемые птицами замершие часы в их высокой башне; холодная вода из жестяного кувшина; прикосновение полотенца к коже, мокрой после июньского дождя...
Чьи-то добрые пожелания вам; кто-то, вспомнивший, что надо написать; кто-то, заметивший, что вы не совсем в своей тарелке.
Жаркое с кровью, смертно-красное на блюде; перемахивание тайком через изгородь, когда ты спешишь, опаздываешь в пахнущую мелом и дымком школу.
Гуси наверху, клевер внизу, звук собственного дыхания, когда запыхался.
Влага в глазу, делающая мутным поле звезд; потертость на плече, оставленная санками; имя любимой, начертанное на замерзшем стекле пальцем в перчатке.
Завязывание шнурка на ботинке; завязывание узла на пакете; губы на твоих губах; рука на твоей руке; конец дня; начало дня; ощущение, что всегда впереди будет новый день.
What I mean to say is, we had been considerable. Had been loved. Not lonely, not lost, not freakish, but wise, each in his or her own way. Our departures caused pain. Those who had loved us sat upon their beds, heads in hand; lowered their faces to tabletops, making animal noises.
We had been loved, I say, and remembering us, even many years later, people would smile, briefly gladdened at the memory.
Никто из тех, кто хоть когда-либо сделал что-либо достойное, не обошелся без проклятий в свой адрес.
Все люди работают в условиях некоторого ограничения их прав; абсолютной свободы не существует.
Человек питает такую любовь к маленьким, такую веру, что они познают все прекрасное в этой жизни, такую нежность к этому уникальному набору свойств, которые проявляет каждый из них: показная храбрость, беззащитность, манера говорить и ошибки в произношении. И так далее. Запах кожи и волос, ощущение его маленькой ручки в твоих… И вот маленького нет! Отобран у тебя! Ты словно громом поражен от того, что мир, представлявшийся таким великодушным, оказался столь несправедлив. Из ничего родилась великая любовь; теперь ее источника нет, эта любовь, ищущая и больная, превращается в самое беспредельное страдание, какое можно представить.
- В душе у каждого страдания; наш неизбежный уход, многочисленные потери, которые мы переживаем, пока движемся к концу.
- Мы должны попытаться увидеть друг друга под таким углом зрения.
- Под углом зрения страдающих, обреченных на уход существ…
- Которые вечно становятся жертвой неодолимых обстоятельств, а наград в виде радости получают ничтожно мало.
Жирный зеленый полумесяц висел над безумной сценой, как бесстрастный судья, привычный ко всем человеческим глупостям...
Двигаясь по комнате, я видел серебряный лунный клин в окне — словно какой-то нищий старик хотел напроситься в гости.
Время движется только в одном направлении, и мы рождаемся на его обочине, испытываем то влияние, которое испытываем, чтобы делать то, что мы делаем, сказал шепелявый бас.
А потом нас за это жестоко наказывают, сказала женщина.
Он вспомнил теперь того мальчика, каким был (прятался от отца, чтобы читать Баньяна; выращивал кроликов, чтобы заработать несколько монеток; слушал, каждый день, как собравшиеся в городе суровые, исхудалые люди вели тяжелые разговоры — о том, как пережить голод; отпрыгивал в сторону, когда кто-нибудь из тех, кому повезло больше в этой жизни, весело катил мимо в экипаже), как он чувствовал себя странным и необычным (и в то же время умным, умнее других), длинноногим, всегда переворачивал что-нибудь, как его обзывали (Абезьян-Линкольн, Паук, Мавр-а-хам, Каланча), но еще и думал тихонько, там, в глубине души, что настанет день, и он, может быть, получит то, чего действительно заслуживает.
Хотя и кажется, что пролитие крови — совсем против Божьей воли. На чьей стороне тут может быть Бог. Он нам показал. Он мог предотвратить это. Но не предотвратил. Мы должны смотреть на Бога не как на Него (некоего обычного парня, воздающего каждому по делам его), а как на НЕЧТО — огромное животное, недоступное нашему пониманию, ему что-то нужно от нас, и мы должны дать ему это, а управлять мы можем только нашим настроением в момент отдачи и конечной целью нашей жертвы. А какой цели наша жертва должна служить по мнению НЕЧТО? Я не знаю. Чего хочет это НЕЧТО — пока, кажется, что крови, еще больше крови, и изменить положение дел, превратить то, что есть, в то, каким это желает видеть воля НЕЧТО.