Прозаик Елена Чижова – петербурженка в четвертом поколении; автор восьми романов, среди которых «Время женщин» (премия «Русский Букер»), «Орест и сын», «Терракотовая старуха», «Китаист». Петербург, «самый прекрасный, таинственный, мистический город России», так или иначе (местом действия или одним из героев) присутствует в каждой книге писателя.
«Город, написанный по памяти» – роман-расследование, где Петербург становится городом памяти – личной, семейной, исторической. Елена Чижова по крупицам восстанавливает захватывающую историю своей семьи. Графская горничная, печной мастер, блестящая портниха, солдат, главный инженер, владелица мануфактуры и девчонка-полукровка, которая «травит рóманы» дворовым друзьям на чердаке, – четыре поколения, хранящие память о событиях ХХ века, выпавших на долю ленинградцев: Гражданская война, репрессии 1930-х годов, блокада, эвакуация, тяжкое послевоенное время.
Почему такая низкая средняя оценка? Это же ГЕНИАЛЬНАЯ книга. Понимаю, что не каждому читателю по зубам стиль писательницы, но тема, страдания народа на примере семьи и вытекающие отсюда последствия.
Потрясающая русская словесность, строгая, чёрно-кровавая история.
Смотрю и удивляюсь: у самой посредственной книжки в жанре фэнтези оценки выше, чем у серьёзных добротных книг.
Благодарю судьбу за то, что эта книга попала мне в руки почти сразу же после выхода в свет. Обычно хорошие книги и я встречаются через годы и даже десятилетия, но в этот раз всё произошло идеально.
Слёзы льются сами. Больше никогда не повторим.
Почему такая низкая средняя оценка? Это же ГЕНИАЛЬНАЯ книга. Понимаю, что не каждому читателю по зубам стиль писательницы, но тема, страдания народа на примере семьи и вытекающие отсюда последствия.
Потрясающая русская словесность, строгая, чёрно-кровавая история.
Смотрю и удивляюсь: у самой посредственной книжки в жанре фэнтези оценки выше, чем у серьёзных добротных книг.
Благодарю судьбу за то, что эта книга попала мне в руки почти сразу же после выхода в свет. Обычно хорошие книги и я встречаются через годы и даже десятилетия, но в этот раз всё произошло идеально.
Слёзы льются сами. Больше никогда не повторим.
Мемуарная литература бывает разной: кто-то пишет о великих (или не очень) битвах, в которых довелось поучаствовать; кто-то рассказывает (или выдумывает) историю своей жизни; а кто-то собирает бирюльки памяти, перемежая картинки прошлого философическими сентенциями. Каждый вариант хорош по-своему.
Книга Елены Чижовой определенно относится к последней категории. Типичные судьбы ленинградских девочек из разночинной семьи, типичный быт до- и послевоенных коммуналок, экскурсы в прошлое и будущее, размышления и рассуждения. Или, как определяет сам автор, это история становления "городского сознания", главные свойства которого самостояние и противостояние.
Злобные времена не располагают к меланхолическим воспоминаниям, поэтому Чижовский вариант чаепития у тетушки таков:
На дворе хрущевская оттепель. «Черные маруси», та́я в спецгаражах, превращаются в грязные лужи, подернутые бензиновыми разводами. Радужный слой год от года истончается. Силой поверхностного натяжения (руки так и чешутся уточнить: нечистой силой) молекулы бензина цепляются друг за дружку, пыжась сложиться в зловещие «Хлеб» и «Мясо». Как принято выражаться в их всесильном ведомстве: встать в строй. Пусть не в этом поколении, пусть хотя бы в следующем, когда все «лишнее» выветрится из ненадежной людской памяти. Растворится в нашем общем, нашем первобытно-общинном тотеме…
Все в книге хорошо: безжалостный рассказ о блокаде, мелочи, из которых складывалась жизнь, панегирик homo peterburgus’у, дух времени — кроме авторского стиля. Претенциозностью он порой напоминает дневник Островской — Чижова гораздо умнее, конечно, но из образа типичной (опять это слово!) духовно богатой девы выйти не может. Опять же, как человек умный, Чижова не забывает играть в самоиронию, но это такая ирония, что читаешь — и понятно: человек предельно серьезно относится к себе. Не всем дано бестрепетно произносить высокие слова и не выглядеть нелепо. Здесь, на мой взгляд, это не получилось. Еще немного — и манерность становится карикатурной, еще шажок — и падения в бездну пошлости не избежать. И неважно, советская это пошлость или антисоветская.
Играли в Пруста, а получили очередную демоническую женщину. Впрочем, у такой манеры письма тоже есть поклонники, а на мои предубеждения (и проекции) можно не обращать внимания.
Читая отзывы на эту книгу, я была уверена, что это абсолютно моё!
Во-первых, Петербург, который я особенно люблю и в жизни и в литературе.
Во-вторых, эта та историческая эпоха, которая меня всегда привлекала…,
Я ошиблась, с книгой не подружились.
Ниже попытаюсь найти причины…
Читать эту книгу, как рассматривать семейный фотоальбом автора. И это сказано не образно, на страницах роман, действительно можно встретить редкие семейные фотографии.
Автор пытается реконструировать семейную историю на протяжении четырех поколений своей семьи, попутно, пытаясь осмыслить судьбу Петербурга в XX веке.
Читать Чижову сложно, пишет она слишком витиевато. Периодически мысли перескакивают с одной темы на другую, возвращаясь обратно к первой, в потоке бесконечных рассуждений, очень легко потерять основную мысль.
История нашей страны прошлого века во многом трагична, а история Петербурга особенно. Читать о тех событиях всегда больно, и я бы не удивилась, видя её на страницах книги. Но не болью пропитана книга, а ощущением вселенской несправедливости и глубокой обиды к сложившимся обстоятельствам и окружающему обществу в целом. Читаешь, и в тебе прямо оседает тот негатив, что транслирует автор.
Чтобы совсем не закончить отзыв в отрицательном ключе, могу поблагодарить автора за честный рассказ о блокаде и эвакуации. Эти страницы романа остались самыми ценными и запоминающимися.
А я продолжаю собирать книги о Петербурге. Вот и этой соблазнилась. Подкупило: "петербурженка в четвертом поколении". Мне, понаехавшей, интересен взгляд местного жителя на любимый город.
Сначала о хорошем. Замечательный рассказ о жизни предков в Петербурге, о блокаде, о коммунальном быте. Конечно, эти же явления были уже описаны (а в некоторых случаях описаны и интереснее, и ярче), но читать было увлекательно. Отдельные эпизоды напоминают фольклорные былички, что неудивительно, весь писалось по воспоминаниям. Интересна (но не нова) идея раскрыть общую историю сквозь призму судьбы частной семьи.
На этом хорошее и заканчивается. Может, я слишком многого ждала от книги. Но.
1. Примерно половину книги занимает многословие на грани самолюбования. Внезапные метафоры, многочисленные философские отступления. И ты вязнешь в этих строках, даже разделяя позицию автора. Но зачем же столько пафоса?
2. Попытка строить повествование на метафоре маятника интересна, но для мемуарной литературы немного... неловка. Чуть-чуть не хватило мне, чтобы герои стали живыми, близкими. Вспоминается "Лестница Якова" Улицкой, которая была более удачна. Хотя объемы книг несопоставимы, конечно.
3. Петербург. Нет, и здесь этот неуловимый город не описан.
Как-то так...
"Город, написанный по памяти" можно отнести к мемуарной литературе. Автор рассказывает нам историю своей семьи, историю четырёх поколений, которая непосредственно связана с Петербургом - Ленинградом. Я бы сказала, главные герои здесь Город и Любовь к городу. Эвакуация, послевоенное время, коммунальная жизнь, вопросы советского квартирного обмена - все это присутствует в книге. Ну и конечно же, основная тема - блокада.
Чижова, в целом, пишет хорошо, местами немного пафосно, но всё же хорошо, пронзительно. Книга понравилась и понравилась бы ещё больше, не будь в ней отдельных кусков и даже глав, где автор в своей метафоричности и образности перегнул палку. Первая часть прекрасна, читала с упоением, радовалась, что к нам, читателям, вернулась, наконец, Елена Чижова времён ее романа "Время женщин". Вторая часть чуть менее прекрасна, особенно ближе к концу, когда начинаются философские рассуждения о внутренней борьбе с системой, которая красным колесом прошлась по семье автора, по городу, по стране. Такие места читать не просто, вязнешь в болоте словоблудия, спотыкаешься о нагромождения слов, поначалу пытаясь вникнуть, а потом понимая, ничего не потеряешь, прочитав эти страницы по диагонали. И пусть таких страниц не очень много, но все же впечатление от книги данное обстоятельство подпортило. Поэтому четыре, а не пять. Книгу тем не менее рекомендую. В море мемуаров и воспоминаний, которые не пишет сейчас только ленивый, она выглядит достойно. Издание содержит немногочисленные фото, что очень кстати. И обложка симпатично и подходяще оформлена, как мне кажется.
В блокадной памяти смерть обозначена голодом и холодом. Их сочетание – особое агрегатное состояние, не имеющее ни конца, ни начала. Еще вчера тебе представлялось, будто ты не голодаешь, а подголадываешь. И вдруг оказывается: никакого «вчера» нет. Как нет ни позавчера, ни завтра. Голод – жизнь, выпавшая из хронотопа.
А разговоров о «блокадном героизме» избегала. Когда слышала по радио, поджимала губы. В ее лице что-то натягивалось, дрожало невидимой струной (так во мне и осталось: «героизм» – дрожь и бабушкины горькие морщины, вниз, от углов рта). Для нее блокада – тяжкая повседневность.
Из памяти выживших блокаду ничем не выкуришь. Но (ларвы – реалисты) такой задачи и не ставилось. Все проще и разумнее: живым приказано молчать. Этим тайным, не облеченным в прямые слова приказом государство пыжится доказать себе и другим: прошлое мертво́. О нем, как о покойнике. Либо хорошо, либо ничего. Отсеченная правда никуда не исчезает, она здесь, в блокадной памяти. Но в том-то и дело, что память заперта двойным запором: снаружи и изнутри. То, что со стороны государства – заговор молчания, со стороны блокадников – обет. Где заканчивается одно и начинается другое – уже невозможно различить…
«Несгибаемая стойкость ленинградцев», «подлинный героизм жителей блокадного города» – сами слова оставались вроде бы нетронутыми. Менялся их смысл. Послушать наших учителей – здесь, в Ленинграде, голод имел какую-то особую ценность. Словно, не случись смертного голода и холода, их следовало бы придумать – а иначе у ленинградцев не нашлось бы под рукой подходящего средства, чтобы явить городу и миру свою жертвенную стойкость. Притом что сами жертвы – это само собой подразумевалось, – умирая в страданиях и муках, принимали свою блокадную участь гордо и осознанно: все, включая детей.
А уходя, остаются ленинградскими, потому что привыкли жить в городе, где едва ли не в каждой квартире кто-то умирал с голоду, где сами стены (сколько ни обляпывай их наипрочнейшей штукатуркой, ни ровняй гипсокартоном, ни оклеивай новомодными итальянскими обоями) пропитаны голодной мукой и – один шаг вниз по иерархии страданий – муками тех, кто, пережив, перемогши смертное время, уехал в эвакуацию годом-двумя позже, но так и не сумел вернуться.