Когда-то я любил ее больше жизни, а она обещала быть моей всегда. Но она предала меня, а я поклялся ее забыть. Я уехал, начал новую жизнь. И верил, что сумел излечиться от той больной любви, пока мне не пришлось вернуться в родной город и столкнуться с прошлым…
И несмотря на то, что кухня была просторной, все время сталкивались, задевали друг друга, одновременно тянулись к чему-то и касались руками. И каждый раз будто заряжались друг от друга какими-то особенными ощущениями — теплом, трепетом, чувственностью.
На работе Стрелецкого не узнавали. Куда подевался холодный бесчувственный человек-робот, от которого слова лишнего не дождешься? Нет, он по-прежнему сторонился корпоративов, гостей, вечеринок, но оказался очень даже «человеком». Пусть не самым общительным, но отзывчивым и понимающим.
Так бежал от своего счастья. Хорошо, что не убежал.
Сначала он никак не мог взять в толк, отчего вдруг на него дамы в возрасте смотрят с умилением, девушки — с улыбками, а мужчины — с пониманием. Потом генеральный просветил, что «все все знают и поддерживают».
Одной рукой ее пригрел, второй — накинул на шею удавку.
Роману казалось — вот оно настоящее счастье. И плевать, оказывается, на бедность вокруг. Хорошо просто оттого, что видишь, как она хлопочет по дому, то и дело поглядывая на него, а сын, делая вид, что читает, наблюдает за ним из-за открытой книжки. Хорошо так, что с губ не сходит блаженная улыбка. Вот уж воистину — рай в шалаше, усмехнулся он своим мыслям.
А на задворках сознания пронеслись обрывки мыслей: не отпущу… только моя… моя навсегда…
Оля смотрела на него во все глаза так, как на него никто никогда не смотрел. Только она. С каким-то затаенным восторгом, верой и безоговорочной любовью. Как на бога. Этот ее взгляд когда-то давал ему силы и уверенность, что ради нее он все сможет, все вытерпит. А сейчас он просто почувствовал себя по-настоящему счастливым, впервые за долгое-долгое время.
Его слова, холодные, строгие, как удар хлыстом, остановили ее, заставив внутренне съежиться от боли и шока.
С ума сходила от волнения, от страха, от счастья и изнемогала от любви, которая, оказывается, никуда не делась, лишь притупилась, но сейчас нахлынула с новой силой. Захлестнула так, что задохнуться можно.
А она все-таки изменилась. Черты те же, а вот выражение совсем другое. Нет в ней больше детской наивности, которая так трогала его когда-то. Нет в ней больше света. Да, раньше ему казалось, что Оля светится изнутри. И всегда по-разному. То она лучилась от радости, то источала тихую грусть. А теперь она — всего лишь женщина. Чужая женщина. С налетом хронической усталости от постоянных тревог и забот.
И тем не менее лицо этой женщины, даже такое потухшее и усталое, стояло перед глазами, а в груди по-прежнему пекло и ломило.
Казалось, на него нашел амок, короткое помутнение, во время которого он вдруг перестал понимать, где он, что он, перестал видеть что-либо, кроме ее огромных глаз, перестал себя контролировать. Словно вообще больше ничего не существовало.
Никогда в жизни она не видела своего мальчика таким — почерневшим от горя. Горло перехватило спазмом от боли за него, и внутри всю затрясло. Кто бы знал, каких нечеловеческих усилий ей стоило не зареветь горько, по-бабски. В груди пекло нестерпимо. Господи, да она все бы отдала в эту минуту, чтобы ему хоть на чуть стало легче. И понимала, что это невозможно. Ни она, ни кто-то другой не могут ему помочь в этой беде. Ее мальчику придется все вытерпеть самому, в одиночку, пережить и, скорее всего, очерстветь. Потому что такое предательство не проходит бесследно.
Не первый раз он сталкивался с такой злобой, только раньше ни эти взгляды, ни слова, ни проклятья его не ранили. Олина любовь хранила его словно защитный тотем. И броней, и стержнем, и смыслом — она была для него всем. А теперь он чувствовал себя обнаженным, уязвимым, лишенным всякой опоры.
Ей казалось, что это не ремень, а острые ножи, которые вспарывают кожу, что она уже вся изранена и истекает кровью, что отец от гнева сошел с ума и попросту забьет ее сейчас до смерти…
Остальное — просто пыль и мышиная возня. И плевать он хотел на всех, кто распускает про него грязь и кто в эту грязь верит, если Оля будет с ним, будет любить его, будет смотреть на него вот так. С ней ему вообще ничего не страшно, с ней он может все.
Ромка шел и думал: вот оно, настоящее счастье. Просто быть рядом, ощущать узкую прохладную ладонь в своей руке, слышать шорох ее шагов, видеть взгляд, улыбку… И даже говорить ничего не надо.
Это было как дурман, как сладкий морок, от которого и не хотелось избавляться.
Их взгляды притягивались, сталкивались и разлетались, оставляя искры.
Он-то надеялся, что раны зарубцевались. Но вот замаячила перспектива вновь оказаться там — как они тут же вскрылись и закровоточили.