Американская поэтесса Эмили Дикинсон до сих пор остается загадкой. Она родилась в 1830 году и умерла спустя 55 лет в том же доме; никогда не была замужем и не имела детей; написала более тысячи стихотворений, из которых при жизни опубликовала меньше десятка; почти не покидала родной город Амхерст, а последние годы провела затворницей в своей комнате.
«Города на бумаге» – пронзительный литературный портрет писательницы, которая была способна создавать целые миры, не выходя из собственного сада. Сплетая биографические сведения с личными размышлениями и фантазиями, Доминик Фортье создала глубокое, тонкое и изящное повествование о свободе воображения и природе творчества, о местах, в которых мы живем и которые живут внутри нас.
Доминик Фортье – писательница и переводчица, родилась в Квебеке в 1972 году, защитила диссертацию по французской литературе в Университете Макгилла, десять лет работала в различных издательствах; автор пяти романов. Лауреат французской премии Gens de тег (Премия моряков) и Премии генерал-губернатора, высшей литературной премии Канады. Книга «Города на бумаге» удостоена престижной премии Ренодо за эссе (2020).
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Неземное
Не думаю, что Доминик Фортье собиралась писать биографию Эмили Дикинсон – в каком бы то ни было виде, вычурном или строгом. Исторические события нужны ей лишь для того, чтобы задавать направление ветра и надувать паруса метаний и стремлений души её героини.
Да и какая биография может быть у человека, что живёт внутренним миром, а не внешним?
Для меня это очень смелая, яркая и очень удачная попытка прожить Эмили Дикинсон в формате самой Эмили Дикинсон, а не в формате привычной биографии. Словно Фортье написала музыку и заявила, что эта мелодия есть жизнь и поэзия Эмили Дикинсон. И есть лучший способ её познать. Понять. Полюбить.
Можно ли кого-то полюбить за его биографию? Она меня за муки полюбила… (с) Куда легче полюбить кого-то за мелочи – огоньки, из которых складывается внутренний свет. И невозможно не полюбить Эмили Дикинсон, собрав этот тёплый набор светлячков – как гербарий, который она собирала, или как бабочек, которых она в виде слов прикалывала к бумаге.
Фортье в своём тексте поймала что-то мимолётное. То, что никто обычно даже не пытается ловить, а она ухватила – легко, без капли насилия, словно оно само залетело ей в сачок. Эмили Дикинсон и её мир – переродившиеся в мотылька. Трепетавшие доселе листочкам на ветру, не замиравшими ни на минуту. И вдруг пойманные в объектив.
Текст очень лиричный. Кружевной. Ироничный. Тонкий. Поэтичный. Он наполнен картинами быта и сценами совсем иного толка – тайной жизнью растений, животных, небес и звёзд. Как если бы Энн из Зелёных мезонинов никогда не выросла, а облака по-прежнему были бы драконами.
Совершенно не могу на это эссе написать внятный и последовательный отзыв. Оно какое-то неземное. И земных слов мне к нему не подобрать.
Неземное
Не думаю, что Доминик Фортье собиралась писать биографию Эмили Дикинсон – в каком бы то ни было виде, вычурном или строгом. Исторические события нужны ей лишь для того, чтобы задавать направление ветра и надувать паруса метаний и стремлений души её героини.
Да и какая биография может быть у человека, что живёт внутренним миром, а не внешним?
Для меня это очень смелая, яркая и очень удачная попытка прожить Эмили Дикинсон в формате самой Эмили Дикинсон, а не в формате привычной биографии. Словно Фортье написала музыку и заявила, что эта мелодия есть жизнь и поэзия Эмили Дикинсон. И есть лучший способ её познать. Понять. Полюбить.
Можно ли кого-то полюбить за его биографию? Она меня за муки полюбила… (с) Куда легче полюбить кого-то за мелочи – огоньки, из которых складывается внутренний свет. И невозможно не полюбить Эмили Дикинсон, собрав этот тёплый набор светлячков – как гербарий, который она собирала, или как бабочек, которых она в виде слов прикалывала к бумаге.
Фортье в своём тексте поймала что-то мимолётное. То, что никто обычно даже не пытается ловить, а она ухватила – легко, без капли насилия, словно оно само залетело ей в сачок. Эмили Дикинсон и её мир – переродившиеся в мотылька. Трепетавшие доселе листочкам на ветру, не замиравшими ни на минуту. И вдруг пойманные в объектив.
Текст очень лиричный. Кружевной. Ироничный. Тонкий. Поэтичный. Он наполнен картинами быта и сценами совсем иного толка – тайной жизнью растений, животных, небес и звёзд. Как если бы Энн из Зелёных мезонинов никогда не выросла, а облака по-прежнему были бы драконами.
Совершенно не могу на это эссе написать внятный и последовательный отзыв. Оно какое-то неземное. И земных слов мне к нему не подобрать.
«Наступает ночь. Все погружается в чернила»
Эмили в саду. Эмили в комнате. Эмили за письменным столом. Эмили почти всегда одна.
Доминик Фортье была со своей героиней рядом, как бесплотный дух: невидимая, но всевидящая, присутствующая, но не беспокоящая. Только таким и доступно понимание Дикинсон. Только таким, которые знают, что можно наслаждаться одиночеством, впечатляться и самой обычной жизнью, когда любишь книги и обладаешь невероятной фантазией.
Если бы не форма повествования, «Города на бумаге» были бы вполне обычной биографией: мы знакомимся с малышкой Эмили, а расстаемся с 55-летней поэтессой в ее последний день – 15 мая 1886 года. Фортье совсем чуть-чуть разбавляет линейный сюжет жизни Дикинсон – отдельными эпизодами жизни последней и своей собственной: Фортье тоскует по родному дому, вынужденная переезжать с места на место, тогда как мечтает, подобно Дикинсон, укорениться. Обе они, кажется, не любят много путешествовать. Обеих их я вполне понимаю.
Мне подошла эта книга, потому что мое представление, мой образ Эмили Дикинсон очень близок образу, который получился у Фортье. Даже в выдуманных эпизодах. Эмили земная и воздушная, сочувствующая и независимая, ее цветы и насекомые, ее запахи, звуки, стихи на клочках бумаги… И трепет перед всем этим я разделяю с Фортье. Какой чудесный у нее вышел портрет!
Это было коротко и прекрасно – как стихи Эмили Дикинсон.
Какая хрустальная, воздушная биография Эмили Дикинсон! Наверное именно так и следует писать о внутреннем мире человека, а не о внешних страстях. И ведь об Эмили иначе не расскажешь - никаких стереотипных "родился-женился-умер", никаких головокружительных романов, горьких страданий, взлетов и падений, славы, поклонников и почитателей у нее не было, была жизнь очень тихая, спокойная, уединенная, вместо общества - сад и гербарии, вместо замужества и семьи - книги и стихи, всегда одно и то же платье, непременно белое. Кем была эта Эмили? Призраком? Видением?.. Жила она как цветок или птичка - просто, даже аскетично, стихи писала не для славы и известности, не для заработка, не манифестации ради, не из тщеславия, а просто потому что не могла их не писать. Как птица не может не петь и не летать, как цветок не может не расцвести и не тянуться к солнцу.
Подобные книги дарят истинное удовольствие. И отдельная благодарность автору за то, что повествование не укатилось в ныне модный лгбт-шабаш, к которому сейчас стараются подтащить абсолютно любую личность из прошлого.
Маленькое личное кладбище, ночные прогулки, домашний сад. «В свидетельстве о смерти Эмили Дикинсон в графе род занятий чьей-то твёрдой рукой выведено: «Дома».
Лёгкая, воздушная книга о жизни поэтессы. Нет желания писать большую, обстоятельную рецензию - эта крохотная история похожа на паутину, и лучше ее распутывать самостоятельно. Слишком красивая, тонкая, грустная биография. Иной и не может быть.
«Я умерла за Красоту»
«Города на бумаге» показались даже не кокетливой, а несколько жеманной книгой, что полна сама собой, как альбом с миниатюрами: мило, но тесно – настроение, совершенно непохожее на дикинсоновский гербарий, который весь – весть о саде, в котором простор. Здесь же распахнутое настроение поэзии Э.Д. сведено, по большей части, к живописным картинкам, к печали о временных вещах (особенно в линии автобиографичных подробностей, которые Доминик Фортье сплетает с повествованием о Дикинсон). Отход временных вещей строг, тосковать о них – бестактно, совсем не в духе аскетичной поэзии Эмили:
Воде учит ссохшийся рот —
Земле — пустой горизонт —
Счастью — тоска —
Миру — сражений гром —
Любви — запечатанный гроб —
Птицам учат Снега.
(пер. Веры Марковой)
или:
Это — письмо, что я миру пишу,
Летопись краткого лета,
Это признанья Природы самой,
Шепот ее без ответа...
(пер. Григория Кружкова; полный текст)
«Города на бумаге» проигрывают именно там, где, казалось бы, должны срабатывать: эпизодичное повествование неубедительно, и некоторые достойные эпизоды теряются в череде проходных, именно «живописных» картинок – у Фортье не получается ни сложить мозаику, ни собрать калейдоскоп. Несколько натянутой представляется и попытка переплести повествование о Дикинсон – неважно, речь о выдуманных или о подлинных деталях её жизни – с собственной биографией: картинки выходят спутанными, двум мирам не удаётся пересечься, экзистенциальная подлинность исчезает. И боже мой, вся книга будто подчинена одному уменьшительно-ласкательному императиву: то и дело с обратной стороны текста начинает просвечивать желание Фортье написать красиво, написать о красивом – эта-то красивость всё и портит. К чему, например, такая строка: «Эмили здоровается с каждым растением, называя его по имени, словно вполголоса окликает подружек...»? Кажется, именно для того, чтобы красивому потрафить.
Тем не менее, в «Городах на бумаге» есть удачные находки, а ближе к концу книга будто бы выпрямляет спину, повествование становится достойнее, перестаёт так часть сюсюкать. Это, конечно, объяснимо: дело идёт к смерти Дикинсон, эпизоды крутятся, в основном, вокруг аскезы Эмили, достигшей апогея к концу жизни – волей-неволей, текст обретает строгость. И, кажется, именно ради последней трети «Городов на бумаге» эту книгу и стоит читать: попробовать посмотреть вслед уходящей в белый сад фигуре великой американской поэтессы, «умершей за Красоту», как она писала в одном из стихотворений. И в этом же стихотворении сравнивала Красоту с Правдой: сёстры эти неразлучимы. Хорошо, что Доминик Фортье удалось хотя бы в отдельных эпизодах не отделять одну от другой.
«Когда она пишет, то словно стирает себя, отходит в сторону. Она прячется за травинкой, которую, если бы не она, никто бы не увидел. Она пишет не для того, чтобы выразить себя — какой ужас! — выразить себя для нее как отхаркнуть, высморкаться: и в том и в другом случае выделяется какая-то липкая мокрота с большим количеством слизи. Она пишет не для того, чтобы самой стать видимой. Она пишет, чтобы засвидетельствовать: здесь жил цветок, жил в течение трех июльских дней 18** года и был убит ливнем на рассвете. Каждое стихотворение — крошечная гробница, воздвигнутая в память о незримом...»
Смерть живет во всех ее стихах, и не только смерть, а Умирание, Высший миг; умереть - это еще и замереть. Так, рифмы в ее стихах - словно хлопья снежной бури, которые на полпути готовы, похоже, опять взмыть вверх, уже тоскуя по облакам; так останавливается и замирает время на закате в июне; так мертвенно-медленный висельник болтается на конце веревки.
Так на первой странице своего гербария Эмили собирает все, что необходимо писателю, которым она уже является, хотя еще не знает об этом (а может, и знает), — цветок, чтобы делать чернила, которыми она будет писать и рисовать; цветок, чтобы делать ярче краски; цветок, чтобы привлекать бабочек; бальзам, чтобы согреваться в холода, — и цветы, чтобы заваривать чай.
Она, как и ее растения, тоже провела зиму между страницами книги.
В Хомстеде всегда много дел: надо обрезать клубнику, почистить столовое серебро, которое чернеет тут же, едва положишь его в ящик, добавить несколько лоскутков к стеганому одеялу, предназначенному будущему младенцу, отобрать одежду для благотворительной организации, заплатить поставщикам, проследить за полетом пчелы в саду — но это дело на всю жизнь.
Чтобы прогулка была в сто, в тысячу раз интереснее, чем накануне, нужно всего лишь каждый день гулять по одному и тому же саду.
В то время, хотя она и перестает выходить из дома, сада она не покидает; сад входит в комнату вместе с нею, отныне он цветет там. А люди надменно удивляются, что Эмили предпочла жить среди цветов.Об этих последних годах, проведенных в одиночестве, говорят будто о каком-то сверхчеловеческом подвиге. Хотя, и я готова это повторять, следует удивляться, что их не так много — писателей, уединившихся в добровольном заточении, чтобы спокойно писать. Сверхчеловеческим подвигом скорее можно назвать обычную жизнь с ее вереницей обязательств и нелепых пустяков. Стоит ли удивляться, что кто-то, живущий книгами, от всего сердца желает пожертвовать ради них общением с себе подобными? Надо быть слишком высокого мнения о собственной персоне, чтобы постоянно желать общества тех, кто похож на нас.