Записки блокадного человека

Собственно говоря, это сборник. )) Сюда входят записи 20-30-х годов, 50-70-х годов, какой-то то ли рассказ, то ли фрагмент чего-то - что ли попытка художественного текста... и сами заглавные записки. Да... Название у сборника все же не совсем удачное, мне кажется. )) Суровое упоминание блокады настраивает на определенный лад... а сам текст располагается уже в конце сборника. Лучше бы назвали просто "Записки", это и обобщенно, и полностью раскрывает идею сборника. ))

Впечатления от сборника сложились неоднозначные. Первая часть - записи 20-30-х годов мне очень понравились. Автор - прекрасный мемуарист... кажется, так это называется? Фиксирует яркие, четкие, выразительные картинки происходящего вокруг, свои воспоминания о знаковых для культуры личностях... Плюс добавляет свои мысли, размышления - которые тоже интересно почитать. Получается такая мозаичная картина прошедшей эпохи - светло и печально. Кристальная прозрачность.
Записи 50-70-х... ну, тоже интересно... Но они ощущаются уже гораздо тяжеловеснее, массивнее... Тут уже большей частью размышления и анализ. Проблемы литературы, литературоведения... все такое. Достаточно трудно читается, язык... с использованием специфических терминов и оборотов.

Художественный фрагмент - или что это? - "Возвращение домой", у меня вообще не пошел. Ничего не хочу сказать, но тут, в общем-то, большей частью описания...

"Записки блокадного человека". Тоже оказалось не то, чего я ожидала. То есть, мне казалось, что здесь будет описание происходящего в блокаду, по типу тех же записей 20-30-х годов, какие-то факты, впечатления... Но текст опять же очень тяжелый - в плане чтения! - вязкий. Опять те же описания, автор описывает состояние некоего персонажа, который встал утром, вышел на улицу, что он чувствует, описывает ощущения от голода и размышления о еде, ощущения от бомбежек и бомбоубежищ, ощущения, ощущения, впечатления... В общем, очень похоже на тот самый текст про "Возвращение домой" - может, именно поэтому, его и включили в сборник? И только ближе к финалу, когда автор описывает людей в очередях за хлебом, или в бомбоубежище, или в столовых, их разговоры - читать становится куда легче (и я тогда быстро дочитала, а то этот небольшой по объему текст у меня тянулся и тянулся, два с лишним года!)...

И вот, уже дочитав до конца, до последней строчки, я натыкаюсь на пометку о датах написания... "1942-1962-1983". И тут на меня накатывает некоторое понимание - то есть, получается, автор это все писала в несколько приемов? И первые записи сделаны еще тогда? во время блокады? в самое тяжелое ее время - в 1942 году?.. Мне стало стыдно. (( Вот я тут сижу и ковыряюсь в литературных тонкостях и впечатлениях - тяжеловесно или нет, читать, видите ли, мне было тяжело... ((( А автор что ли это все писала вот прямо там, в блокадном Ленинграде, мучаясь от голода... Это же наверно - как оно называется, этот прием... - отстранение? Она не писала "я", она писала как бы про некий отстраненный персонаж - что это он чувствует то и это, это он наблюдает у себя разные стадии голода... Может, ей так было легче! Она как бы внушила себе, что занимается исследованиями вопроса... Чтобы отвлечься от кошмара происходящего, сохранить личность, хоть как-то, не превратиться в животное...

Заглянула в биографию на LiveLib, там написано, что автор пережила блокаду, потеряла мать, которая умерла от голода в том самом, 1942 году. Опять пронзило - так вот этот эпизод из записок, где персонаж как бы говорит, что у него умерла мать, а карточки еще остались, и он отоварил эти карточки и все съел, съел... и при этом с отстраненным удивлением фиксировал, что ничего по этому поводу не чувствует, в смысле, от того, что досталось вдруг столько хлеба. Это что ли она о себе писала?.. Ужасно... ((( Конечно, такие вещи просто нельзя оценивать с каких-то абстрактно литературных позиций...

"На каком-то публичном выступлении Шкловский изобразил современную русскую литературу в притче: "Еду я вчера на извозчике, а у него кляча еле плетется.
- что же это ты так?
- Это, - говорит, - что! Вот у меня дома есть кляча так кляча! Серая в яблоках. Красота!
- Так что ж ты ее не запрягаешь?
- А у меня для нее седока нету."
***
"Брик изложил мне претензию одного человека. Человек прочел книгу и растрогался; потом увидел автора, плотного и веселого, - и обиделся. И Брик говорит: читатель прав, неэтично обманывать читателя."
***
"... Подлая слабонервность, которая хочет, чтобы мертвые благоухали, а живые тем более. Ненавижу слабонервность - она враг всякой здравой мысли, всякий силы и человечности на земле."
***
"... Люди, размышляющие над тем, что под розоватой кожей юного лица в сущности находится голый череп и что у самого образованного человека есть кишки. Это люди с наивным отношением к миру. Они уличают действительность. Они начинают догадываться, что их обманули, что кишки и есть подлинная реальность, а молодая кожа - шарлатанская выходка. Они думают, что, для того чтобы получить настоящие губы, нужно стереть с них губную помаду, и что настоящая голова - та, с которой снят скальп. Так по жизни бродят люди, уверенные в том, что сдирая с вещей кожу, они получают сущность.. Не знаю, как назвать это мышление."
***
"- Знаете, для нас деньги больше всего соблазнительны тем, что они - время, время для своей работы.
- Есть другой способ выиграть время.
- Я знаю, что вы хотели сказать: что нужно по возможности устранять из жизни все, для чего нужны деньги."
***
"... Наивный реализм этического мышления. У нас, начиная с 40-х годов, это приняло формулу государственного наивного реализма, в силу которого, например, все великие писатели изображались в равной мере добросердечными и, главное, целомудренными."
***
"Ахматова говорит, что стихи должны быть бесстыдными. Да, но, быть может, поэты должны быть застенчивыми."
***
"Люди декадентской культуры в быту, не сморгнув глазом, выносили ситуации, от которых человек должен лезть на стенку. Отличительное их свойство - железные нервы."
***
"Существуют стихи не то что ниже, а вообще вне стихового уровня. И в краю безграничной раскупаемости книг - тучные их тиражи лежат нераскупленными на прилавках. Слова в них - и бытовые, и книжные - никак не трансформированы. Просто словарные слова, с которыми решительно ничего не случилось оттого, что они (по Тынянову) попали в единый и тесный ряд. Нет, все же случилось - механическая ритмизация не позволяет им с достоинством выполнять свое нормальное коммуникативное назначение."
***
"З.Г. со свойственной ей нецеремонностью, спросила Бахтина прямо - почему он печатается под чужими именами. Бахтин ответил, что это его друзья, к которым он хорошо относился, и почему бы ему было не написать от их имени книги."
***
"Хорошо, правильно, что город гордится подметенной улицей, когда по сторонам ее стоят разбомбленные дома; это продолжается и возвращается социальная связь вещей."
***
"Город уже не серия мгновенных комбинаций улиц, домов и автобусов. Город - синтетическая реальность. Это он, город, борется, страдает, отталкивает убийц. Это общее понятие - материально. Мы познаем теперь город как с самолета, как на карте. Это предметное целое, ограниченное зримой границей. Границу смыкают заставы; границу расчленяют ворота (у города есть двери, как у каждого человеческого жилья). К воротам рвется враг; заставы и ворота не пропускают врага. Мы снова постигли незнакомую современному человеку реальность городских расстояний, давно поглощенную трамваями, автобусами, таксим. Проступил чертеж города с островами, рукавами Невы, с наглядной системой районов, потому что зимой, без трамваев, без телефонов, знакомые друг другу люди с Васильевского, с Выборгской, с Петроградской жили, месяцами не встречаясь, и умирали незаметно друг для друга. Районы приобрели новые качества. Были районы обстреливаемые, и районы, излюбленные для воздушных налетов. Иногда переправиться через мост означало вступить в зону иных возможностей."
***
"- Ой, вот я хлеб начала. Теперь боюсь - не донесу до дому.
- Никогда нельзя начинать."
***
"- Теперь это наши стреляют. Не беспокойтесь. То стреляют, то песни поют. Комедия."
***
"- Ну, пойду я.
- Вы не боитесь?
- Чего бояться? Сяду в трамвай и поеду.
- Вы не боитесь, что вдруг трамвая не будет?
- А, я ничего не боюсь. Я хотела бы чего-нибудь испугаться."
***
"Девочка начинает хныкать и теребить бабушку: "Пойдем, пойдем!"
- Нет, не пойдем, подожди. Вот когда немца убьем, тогда будем ходить свободно."
***
"К весне дистрофический человек настолько оперился, что опять захотел гордиться и самоутверждаться. Одни умели добывать, распределять, приготовлять пищу - и гордились этим как признаком силы. Другие всего этого не умели, чем и гордились как признаком высшей духовной организации. С возобновлением рынка одни начали гордиться тем, что особенно дешево покупают ботву или крапиву, другие - тем, что тратят много денег."
***
"Пишущие, хочешь не хочешь, вступают в разговор с внеличным. Потому что написавшие умирают, а написанное, не спросясь их, остается. Может быть, замкнутому сознанию проще было бы обойтись без посмертного социального существования со всеми его принудительными благами. Может быть, втайне оно бы предпочло уничтожиться совсем, со всем своим содержимым. Но написавшие умирают, а написанное остается."

Приступая к произведению, я надеялась найти записки очевидца блокады Ленинграда, на деле же получила что-то среднее между художественным произведением и научным трактатом. Там было довольно очень точных мыслей и метафор, которые заставили и еще заставят меня задуматься. Наверное, самая сильная - блокада как испытание воли, когда нужно прикладывать усилия к тому, что в обычной жизни не вызывает сложностей. И все же, читать Записки блокадного человека было невероятно сложно, и не только из-за темы. Они написаны очень интеллектуальным, научным языком, которому надо уделять все свое внимание. Чуть отвлекешься, и уже сам не понимаешь, что прочитал в последнем абзаце. До сих пор голова буксует от перенагрузки. Я не жалею, что прочитала, но через некоторые страницы продиралась с трудом, хотя их было не очень много.

Аудиоверсия книги состоит из двух частей (и двух чтецов):

1. собственно "Записки блокадного человека" - интересное и ужасающее чтение, достаточно тяжело воспринимаемое на слух по причине довольно наукообразного авторского слога. Думаю, что глазами эту книгу читать предпочтительнее, нежели слушать, но читать ее надо, на мой взгляд.

2. "Проза военных лет" - ужасное, злое, неприятное чтение. Ощущение, что автор поставила себе задачу вместить как можно больше обличительных, грязных, неприглядных фактов и мнений о своих коллегах по цеху (и не только). Ни одного доброго слова, ни одной светлой мысли. А уж от того удовлетворения, которое чтица получает от озвучивания всех этих гадостей, становится вообще тошно. Еле дослушала, не увидела вообще смысла в этих заметках.

Это самая трудная книга, которую я когда-либо читала. Вот как давишься едой, когда буквально под всяческими угрозами заставляют есть, а в тебя уже не лезет, но ты понимаешь, что доесть надо, так я "давилась" записями Лидии Гинзбург. Данное чувство возникло к странице сороковой. Я читала её почти с середины августа, постоянно думая: КОГДА ЖЕ ЭТО ЗАКОНЧИТСЯ?! Но я читала. Через знаменитое "не хочу". При покупке книги я почему-то считала, что книга - и есть воспоминания только о блокадном Ленинграде непосредственного очевидца тех ужасных дней, стоически перенёсшего вместе со всеми горе и лишения. Но я, естественно, ошибалась. И читала, ибо хотела наконец-таки дойти до "Записок блокадного человека".
К слову,примерно к десятой странице стало ясно: написано то убеждённым интеллигентом или же человеком, который к интеллигентской среде принадлежал. Она и сама в своих записях признавалась, что состояла в движении против рабочих. Я-то люблю нечто среднее между этими двумя сословиями. Золотая середина всегда лучше всего, видимо. И уточнений в биографии не требовалось. Жила себе девушка, а позднее и вполне состоявшаяся женщина в Петербурге/Петрограде (здесь я завидую ей почти чёрной завистью: Петербург же; нужно быть идиотом, чтобы им не восхищаться или как минимум не уважать его прелестей), занималась литературной критикой, литературоведением, общалась с поэтическими корифеями тогдашней эпохи - Блоком, Ахматовой, Мандельштамом. Не жизнь - сказка. Но тут в дело вступает Шкловский. И портит мне всё впечатление! До такой степени она его превозносила (чистоплотен тоже, видимо, был до безобразия, вшивые интеллигенты!). Я так со времён предисловия к книге писем Платонова не особо вникла, кто это, но сразу сделала вывод: он точно не для меня, в частности роман "Zoo, или Третья Элоиза". Но и такой он молодец, и тут не с кем его сравнить. Ну прямо беспримерный пример для подражания! Вообще-то ею, по сравнению с Шкловским вскользь, упоминался и некий поэт Олейник. Он ещё ничего. Да и Тынянов, на страницах двадцати промелькнувший, меня больше интересует как исследователь жизни и творчества Есенина.
Трудной я назвала книгу из-за употреблявшихся там частенько терминов, прямо скажем, не относящихся к гуманитарной сфере. Временами целые абзацы становились непонятными при столкновении со словами, которые до той поры я совершенно не знала. Но пришлось узнавать. И при их появлении встревала мысль: "ЧТО-О-О?!" Пардон, мы люди простенькие, рассказами Шукшина и повестями Васильева зачитывающиеся. Вы, например, знаете значение слов "аберрация", "ламентирует" (это глагол, отвечающий на вопрос "что делать?"; действительно: что?), "апперцепция"? Нет? И я. Но теперь меня просветила всемогущая Всемирная Паутина.
И в один прекрасный момент мне надоело кормление меня физической и ещё невесть какой лексикой. (Придёт время, сама захочу и поинтересуюсь, но не сейчас.) Тогда я принялась за "Записки блокадного человека". В них, к сожалению - и к удивлению тоже, - местами присутствовала вышеприведённая терминология. Но показанная жизнь молодого интеллигента, коему пришлось привыкнуть к блокадному быту, который подробно описан, удостоен наивысшего почтения. Ещё одна группа людей, перед кем я склоняю голову, - это блокадники. Такой стойкости можно только позавидовать. Надо признать, "Записи 1950-1970-х гг. я таки дочитала.
В заключение надо сказать то, о чём надо было бы упомянуть в начале рецензии. Порой мнения Гинзбург на те или иные качества и события бросали из крайности в крайность. Например, с Розановым, которого она также нередко вспоминала (кстати, его "Опавшие листья" изданные тем же "Лениздатом" и в такой же обложке, хранятся у нас дома), было приятно спорить, чаще же - просто как будто слушать. В "Записках" оценивалось всё таким образом, словно оцениваемое оспариванию не подлежало никогда и ни при каких обстоятельствах. Поэтому и рождалось в голове вопящее "почему". Но в других случаях упрёком выскакивало восклицание "логично же!".
Да, "Записки блокадного человека" - пожалуй, первая и единственная, хотелось бы верить, книга, где при чтении ввергало то в жар, то охватывал леденящий озноб.

"Кто мог пережить, иметь должен силу помнить" Герцен

Пара слов о самом издании. На обложку вынесено лишь одно из четырёх произведений. Остальные никак не связаны с войной. Правда, сзади имеется небольшая аннотация мелким шрифтом. А впереди название - крупным шрифтом.

Итак, книга состоит из 4 частей. Первая - Из старых записей. 1920-1930-е годы. Напоминают дневниковые записи, обычно небольшие, иногда в одно предложение. Это воспоминания, иногда размышления. Упоминаемые фамилии - филологи и литераторы. Сейчас имена всё знаковые. Маяковский, Ахматова, Пастернак, Шкловский, Тынянов... Читаются легко, что-то запоминается, например, размышления о тире как женском знаке, "нервном" знаке.

Из записей 1950 - 1950 -1970-х годов, заметки гораздо более тяжелые, я бы сказала. Но и здесь нашлось кое-что интересное для меня.

Пушкин - стержень русской культуры, который держит всё предыдущее и всё последующее. Выньте стержень - связи распадутся.

Возвращение домой. Что это? Попытка прозы? Или что-то документальное? Не хватило комментария или статьи.

Записки блокадного человека. Думала, что это будет воспоминания самой Гинзбург. Так и есть,конечно. Невозможно описать ЭТО, не пережив. Но автор пытается ввести "суммарного и условного" человека Эна, который остался в городе по состоянию зрения. Он существует на периферии текста.
Сюжета нет. Существование человека в нечеловеческих условиях - это и есть нить повествования. Самые страшные места связаны с описанием человеческой физиологии. Физиологии, какой её не знали до блокады.

Оказалось, например, что телу вовсе не свойственно вертикальное положение; сознательная воля должна была держать тело в руках, иначе оно, выскальзывая, срывалось, как с обрыва. Воля должна была его поднимать и усаживать или вести от предмета к предмету.В самые худшие дни трудно было уже не только подниматься по лестнице, очень трудно было ходить по ровному. И воля вмешивалась теперь в такие дела, к которым она отродясь не имела отношения.

Блокадный человек существует как придаток к голоду, чувству холода. А страха, как ни странно, у него нет.

Изданию ставлю 3 за вышеуказанный подлог( упс, маркетинговый ход, я хотела сказать). А "Записки блокадного человека" для меня вне системы оценок. "Может быть, всё, о чём здесь рассказано, позволить потомку заглянуть в блокаду как бы изнутри." Мне позволило.