Подвиг подвигом, но со шваброй в руках всяко надежней.
— Где она? — голос Седрика звенел от плохо скрываемой ярости.
— Кто? — миролюбиво поинтересовался Урфин, сложив руки на груди.
— Моя жена.
Прикинув, сколько времени прошло, Урфин предположил:
— Скорее всего, на кухне.
Значит, пока обошлось без слез.
— И что она там делает?
Деграс-младший, кажется, успел осмотреть кабинет, в котором просто негде было прятаться, и оценить состояние Урфина. Руку, во всяком случае, протянул.
Поднял рывком, и позвонки с тихим щелчком вернулись на место. Благодать.
— Обед тебе готовит. Или ужин…
— Шарлотта?
— Ну… да, если ты другой женой не обзавелся. И будет готовить еще месяц. Завтраки. Обеды. И ужины. А ты будешь их есть. Ясно?
— Она же не умеет…
Об этом, допустим, Урфин и сам догадался.
— Ничего, — он ободряюще похлопал Седрика по плечу. — Или научится, или ты похудеешь.
Кажется, ни один из вариантов Деграса не устраивал.
— За что? — очень тихо спросил он, опускаясь в кресло. И вид сделался несчастный… кажется, Шарлотта уже пыталась готовить. К концу месяца он или очень сильно сбросит вес и сам отошлет жену, или добьется от нее нормальной еды.
У нас говорят, что мужчина без семьи подобен ветру над пустыней. Ни сила, ни слабость его никому не нужны.
"Ты себе не представляешь, сколько всяких разных желаний появляется у людей, когда они думают, что свободны от всего. Чести. Совести. Закона. Абсолютная свобода - страшная вещь." (с)
— Иди-ка ты, Зослава, погрызи гранит науки. А коль погрызть не выйдет, то хоть помусоль слегка…
Жизнь - такое дело... как бы плохо ни было, помни, что может стать еще хуже.
Дорогие люди уходят. Больно думать об этом. А не думать - невозможно.
Пять минут, Таннис, это много… порой целая жизнь.
Конечно, справедливость – штука полезная, но не настолько, чтобы Таннис, разом о делах позабыв, бросилась ее восстанавливать.
– Тебе кажется, что твоя беда исключительна. Возможно, так оно и есть. Но ты либо научишься уживаться с нею, по-настоящему уживаться, или однажды погибнешь по какой-то нелепой случайности.
"Ей действительно было очень жаль... только жалость никогда и ничего не способна была изменить." (с)
Тайны, тыйны... скелеты в шкафах. Лежали бы себе дальше, что ж их всех так поговорить тянет? Или прав был честный вор и мой единственный, пожалуй, друг, когда говорил, что любая тайна душу корежит и наружу просится, что свойство у секретов такое: чем дольше хранишь, тем сильнее тянет поделиться.
… кто подсказал ей идею столь гениальную? С удовольствием пожала бы этому человеку горло…
Она слишком сильно любила, а потом сошла с ума. Любить вообще опасно для здоровья.
Я не хочу быть хорошей девочкой... хорошие девочки не умеют за себя постоять. Хорошие девочки влюбляются в неподходящих парней, верят им, рожают детей, а когда вдруг остаются одни, сходят с ума, не смирившись с предательством.
Я лучше буду плохой.
Плохих обидеть сложнее...
Все мы смертны, иные просто больше прочих.
-Ты всегда была скорее эмоциональна, нежели разумна.
Надо будет запомнить - этак красиво обозвать кого-то истеричной дурой.
Утро началось с сюрприза.
Роскошный букет роз и знакомый рыжий тип бесплатным приложением к цветам. Тип подпирал стену, которая, к счастью, была достаточно крепка, чтобы выдержать этакое безобразие. Ибо тип при ближайшем рассмотрении оказался широкоплеч, массивен и весьма неплохо сложен.
В анатомичке ему цены бы не было.
"Ни одна трагедия не длится вечно." (с)
Совесть как раз молчит. Она у него воспитанная, зараза.
Никогда не верь в милость победителей. – Не верю. – И правильно… есть только выгода…
Позвонить сестре?
Она обрадуется. Джессемин так и не сумела поверить, что семья, та самая, которая суть опора и надежда Нового Света, хранительница традиций и вообще альфа и омега сущего, существует лишь в ее больном воображении. Она, его бедная сестрица, разочаровавшаяся в забавах высшего света, почему-то за эту фантазию держалась особенно рьяно. И каждый год являлась пред холодные очи матушки, дабы принять участие в пыточном действии, которое именовалось гордо – Днем Единения.
Он сполз с дивана на четвереньках, помотал головой…
– С добрым утречком. – Кохэн выглядел до отвращения бодрым, а еще прямо-таки лоснился довольством. – Кофе подать?
– Я тебя ненавижу.
– Подать.
– Руку сначала подай…
Кохэн отступил на шаг.
– Извини, босс, но руки мои мне еще пригодятся.
И ушел.
Вот же… Бездна его задери.
– Извини. – Кохэн отвел взгляд. – Я просто подумал… ты женщина, а он мужчина…
– И что с того?
Мысль не то чтобы вовсе безумная, скорее уж нелепая. Тельма женщина? Пожалуй, она иногда вспоминала об этом. Мэйнфорд мужчина? Не из ее снов точно.
Мишка боялся темноты.
Тельма совершенно точно знала, что ее плюшевый мишка боялся темноты. И шорохов. Чужих людей. Он был вообще очень боязливым, что, конечно, совершенно неприемлемо для медведя. Но няня утверждала, что конкретно для этого медведя можно сделать исключение ввиду его плюшевости.