Воспоминания Элизабет Франкенштейн

Чем больше сиквелов и приквелов мне попадается, тем сильнее я убеждаюсь, что «вариации на тему…» редко бывают столь же интересными и успешными, сколько сами «темы». А если ещё и темы достаточно почтенные - вроде романа М. Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей», - разочарование от чтения почти предначертано судьбой, и тому, кто относится к чтению серьёзно, редко удаётся его избежать.

Но, поддавшись филологически-кинематографической магии «Киномании» и взявшись за «Воспоминания…», я встала не просто на те же грабли, а сразу на целую кучу грабель, на которые давно зареклась наступать: во-первых, сразу читать следующий роман автора, если первый понравился; во-вторых, читать квазипродолжения чего бы то ни было; в-третьих, читать литературные гибриды на франкенштейновскую и/или алхимическую тему; в-четвёртых, продолжать чтение, увидев банальную завязку, и дочитывать до конца, даже заранее предчувствуя неудачно слепленный конец; в-пятых, читать зазывные анонсы на обложках и слушать чужие восторженные отзывы.

Разумеется, когда было нарушено столько самозапретов, «грабельный эффект» оказался просто сокрушительным! Уже после первой сотни прочитанных страниц я чувствовала только недоуменную скуку и тоскливо-безответное внутреннее вопрошание. Я никак не могла понять внутренний посыл этой книги - зачем было вообще это писать? Я пыталась найти минимальную смысловую опору, заставившую автора трудиться, чтобы создать на чужой базе такой эксцентричный, но в то же время до оскомины банальный текст – что в нём автор счёл настолько важным, ради чего это стоило бы читать другим людям? Я с трудом выстраивала мотивированные связи между физическими экспериментами с электричеством, алхимией, архаическими сексуальными ритуалами, отшельничеством, Вольтером, Месмером... и их авторский синтез мне казался абсолютно искусственным, как попытки получения золота из свинца или поиск философского камня в желудках жаб. И даже тот факт, что литературные фантазии чередовались с интеллектуальными комментариями автора, будто бы заимствованными из первоисточников и призванными придать сюжету видимость исторического исследования, не сделал книгу интереснее. Более того, сама попытка свести разные фрагменты повествования в нечто цельное производила на меня впечатление некоего насилия над первоисточниками, как если бы автор в лучших мичуринских традициях прививал осину к апельсину.

Собственно, ничего более сущностного, кроме небрежно сложенной мозаики авторского любопытства к алхимии, сексу, мистике, метафизике и женщинам, в этой книге я не обнаружила. Зато, похоже, автор получил немалое (читай – почти нарциссическое) удовольствие от самого процесса объективации собственных фантазий и демонстрации их другим. Но, видимо, ни словесная возгонка, ни аллюзивная гальванизация, ни тайные алхимические мантры всё же не привели его к желанному результату – на мой взгляд, литературное волшебство в этом писательском тигле не состоялось! Но, как на каждого человека найдётся свой любитель, так и на каждую книгу найдётся свой читатель. «Воспоминания…» в этом смысле не лучше и не хуже других подобных opus’ов, если только не думать о них как о «великом делании».

К середине книги я почти убедилась в том, что зря потратила деньги, купив этот кирпич. Потому что я не видела здесь не то что Франкенштейна, я даже Элизабет перестала замечать за излишне подробными описаниями тайных эротических обрядов, которые, поначалу довольно волнующие, стали встречаться в таком изобилии, что вызывали некоторое недоумение - а больше поговорить не о чем?
Но ситуация в корне изменилась с того самого момента, когда упорядоченный мир Элизабет рухнул, когда героиня очутилась на обломках своей прежней жизни. Читатели порицают Виктора Франкенштейна за гордыню и за брошенный вызов Богу, я же порицаю его теперь за боязнь ответственности. Как он испугался ответственности перед якобы любимой им женщиной, так затем он испугался ее перед лицом своего несчастного создания. Книга на самом деле не о женщине - а о Викторе, душа которого, изображенная через видение Элизабет, предстает не душой великого творца, а слабого и эгоистичного мальчишки, заигравшегося в науку.

При прочих равных, Рошака - очередного смешивающего всё и вся постмодерниста от пера - отличает восхитительная прозорливость и непомерный знаний багаж. Все сравнения с писателем Эко не так уж безосновательны, хотя, как документалисту и культурологу, художественные изыски ему удаются, к сожалению, не всегда. Не сглаживает их даже прекрасный, образцовый перевод В. Минушина.

Переписать классику на современный лад - давно уже не в новинку. Да и написать новое, взяв классику за основу - в общем, тоже. Как не многие, Рошак до умиления трепетен и осторожен по отношению к первоисточнику. Не противореча в главном, он вытягивает из всем известного сюжета такие недомолвки и скрытые его детали, с которыми при таком бережном обращении он волен делать всё, что угодно. Сначала - как одержимый исследователь зачердачья, осветивший фонариком давно оставленные и позабытые в затхлых внутренностях сундуков и гардеробов вековые сокровища, а уж затем - как безумный художник с ведром акриловой краски и аршинной кистью - он раскрашивает пресный и строгий викторианский мир Шелли, придавая тому неведомую доселе глубину. Да, там всё, как заявлено на обложке - и тантрический секс, и алхимическое делание, и от довольства покусывающий ус Фрейд в кустах, и дядька Исаак, с запретным плодом наготове. А ещё - и этого стоило ожидать от большого знатока кино Рошака, да и самой истории доктора Франкенштейна, перенесённой на экраны во множестве - там много такого, от чего в радости почёсываются руки у тех, кто с очевидностью узнаёт все элементы, из которых автор собрал свою прихотливую конструкцию. Главные из них - алхимия, кино и научный коммунизм стихийный, традиционалистский феминизм. Гомункулы в колбах, тварерождающее электричество, культ матери-природы, животный секс, небесная женитьба, всевышний андрогин, швы по коже и перекошенная улыбка Карлоффа где-то за текстом. Кажется, для такой радости узнавания только и стоит читать всё это.

Правда, у Рошака есть ещё кое-что ценное для двухвековой истории современного Прометея. А именно - новая трактовка причин и предпосылок безумного деяния доктора, ради неё и присовокуплены все эти разнородные элементы (и часто не к месту - так же, как части тела чудовища). Обычно историю Шелли принято трактовать как притчу о возомнившем себя творцом человеке, дерзновенно посягнувшего на монополию Бога, как метафору о заблудившемся в своём тщеславии и святотатстве homo scientia. Рошак же неожиданно поворачивает всё сверх наголову, добираясь до более глубоких вещей, и притча превращается в очень печальный и актуальный рассказ о мужчине, что в вечной попытке оправдать перед женщиной свою природу одноклеточного, жалкого создания, творит нелепое подобие всего того, что ему, не-женщине, недоступно - рождение человека, понимание законов мира и единая с ним да в нём жизнь. В конце обязательно получится уродливый монстр, атомная бомба и вторая мировая война. Таков - скрытый, впрочем - пафос Рошака, и с ним таким трудно не согласиться.

Остаётся надеяться, что все не-феминисты когда-нибудь вымрут от собственных кошмарных деяний, и будет всем дивный, добрый, новый мир.
Ура, в принципе.

Женщина, или Новый алхимик

Рошак, как и всякий постмодернист, склонен к мистификациям и переписыванию историй. В прославившем этого калифорнийского профессора романе «Киномания» (Flicker) он придумывает некоего гениального немецкого кинорежиссера, от которого тянутся ниточки, с одной стороны, к разным голливудским мастерам (типа Орсона Уэллса), с другой, – к таинственным катарам. В «Воспоминаниях…» Рошак «творчески перерабатывает» классический готический роман «Франкенштейн, или современный Прометей» Мэри Шелли. Рассказ о полубезумном ученом Викторе Франкенштейне и созданном им монстре ведется от лица жены Виктора, Элизабет, которой сама Шелли, несмотря на «сродство по половому признаку», уделила крайне мало внимания. Рошак восстанавливает справедливость, причем озвучивая мысли и переживания не только Элизабет, но вместе с ней и всей женской половины человечества. «Воспоминания…» открывают для читателя скрытую подоплеку описанных Шелли событий, ставя в центр повествования совсем другую трагедию: не творец – тварь, но мужчина – женщина.

Автор совершает изящный ход: мол, все обвинения женщин в ведьмовстве не лишены оснований. Более того, именно женщины были и остаются тайными хранительницами тайных знаний, алхимических ритуалов, истинного смысла отношений между мужчиной и женщиной. Алхимическая женитьба, тантрическое соитие, священный союз двух космических начал – вот силы, способные привести человеческую жизнь в гармонию с природой и самим собой. Элизабет готова для такого союза, Виктор – нет. Идеал Элизабет – ее приемная мать Каролина, бережно хранящая память бесчисленных поколений, идеал Виктора – его отец, признающий лишь свет разума и самостоятельные поиски истины. Между ними происходит разрыв, отягощенный насилием; потому они оба медленно и необратимо сходят с ума, словно лишенные чего-то самого важного, и погружаются в мрачные глубины своих душ. Исход известен.

По первому прочтению кажется, будто бы Рошак написал феминистский роман. Противостояние мужчин и женщин в нем подано даже слишком нарочито. Вот врач, клещами вытягивающий младенца из утробы матери, травмируя его, а вот повитуха, травами и настоями помогающая благополучно разрешиться от бремени. Вот ученые, безжалостно препарирующие животных, а вот седая матрона, которая понимает язык птиц. Вот, наконец, Виктор, механически создающий монстра из попавшихся под руку частей, а вот Элизабет, готовящаяся к алхимическому ритуалу, чтобы зачать более совершенную жизнь. Но автор смотрит глубже: двойственный, оборотнический характер женщины служит ей плохую службу. Будучи вынужденной, условно говоря, днем быть послушной женой и хозяйкой, а ночью танцевать обнаженной в лесу; разрываясь между желанием зависеть от любимого мужчины и мечтой о равенстве; принимая Природу как закон и принося себя ей и за нее в жертву, женщина сама оказывается «франкенштейном» – слепленном из разных кусочков созданием, несчастным порождением цивилизации, жертвой множества условностей, страстей и традиций. Она похоже на первобытную хранительницу очага, любыми силами не дающую потухнуть драгоценному пламени, хотя давно уже изобретены спички.

Разумеется, такая женщина не может убить своего ребенка. Именно поэтому Рошак, в целом очень точно следующий оригинальной фабуле, исключает из своего повествования умерщвленного монстром брата Элизабет, юного Уильяма. Ведь такой случай полностью настроил бы Элизабет против монстра, тогда как наша героиня должна проникнуться симпатией к нему и – даже более – отождествить своего не рожденного ребенка с ним. Похоже, будь воля автора, он переписал бы и финал, но нет, он лишь вкладывает в ее затухающие уста пророчества о «гибели мира». Подобно древнескандинавской вёльве «видит она», как люди не щадят ни друг друга, ни природу, как «дети Адама» (а Адамом нарек себя монстр) «наследуют землю». Она же ощущает себя «последней женщиной на земле». Но чем еще может ответить женщина на насилие, причинное ей? Только отрицанием будущего. «У нас не будет детей», клянется она перед свадьбой с Виктором. Будущего нет, остались одни воспоминания…

Думаю, Мэри Шелли оценила бы, с каким изяществом и мастерством переписали ее в общем-то незатейливую и архетипичную историю о «големе», убивающем своего незадачливого создателя. Введение третьего полноправного персонажа обогатило сюжет, а поднятые темы значительно превысили первоначальную идею о «сне разума, рождающем чудовищ». Несомненно, перед нами текст, достойный занять место на книжной полке рядом со своим первоисточником, «Франкенштейном». Туда мы его и определим…

Понимая, что это авторская фантазия, всё равно подготовится к шокирующим деталям сложно, но, если у вас сильная психика или извращённая фантазия, то вы можете их и не заметить. Интересно взглянуть на описываемые события со стороны, услышать женский взгляд. Много секса, оргий, наблюдателей за этими безобразиями, маструбации. Им нет ни конца ни края. Моментами хотелось вырвать, особенно когда речь пошла про кровавую сперму. Короче, я не знаю, что в голове у писателя, но он переборщил с гадостью и мерзостью.