Существует Париж Бальзака, Хемингуэя и Генри Миллера… Бодлеровский Париж — таинственный и сумрачный, полуреальный и полумистический, в зыбких очертаниях тревожного сна или наркотического бреда, куда, однако, тянет возвращаться снова и снова.
«Парижский сплин» великого французского поэта — классичесский образец жанра стихотворений в прозе.
Эксклюзивный перевод Татьяны Источниковой превратит ваше чтение в истинное Наслаждение.
Потрясающий симбиоз поэзии и прозы. Музыка без стихотворного ритма и рифмы. Очень насыщенный текст. Множество живописных фрагментов рассыпаются искрами в калейдоскопе бытия. Без пафоса. Откровенно и обо всем.
Потрясающий симбиоз поэзии и прозы. Музыка без стихотворного ритма и рифмы. Очень насыщенный текст. Множество живописных фрагментов рассыпаются искрами в калейдоскопе бытия. Без пафоса. Откровенно и обо всем.
Отличнейшая пародия на французское общество, выше всяких похвал. Так живо и интересно описаны картины Парижа, в духе мистической стороны романтизма. Читать обязательно.
Очччень странным свойством обладает книга сия. Прочитав примерно половину, ободрал все обои в тщетных попытках лезть на стенку от скуки и обилия вычурных пустопорожних фраз. Однако затем (как ни странно) дело пошло на лад. Откуда не возьмись выплыли на поверхность смысл, красивые аллегории и тонкая ироничность. Может это особая магия пера мсье Бодлера, а может просто это я такой тугодум, и до меня всё медленно доходит. В общем, книга скорее понравилась, чем нет. Есть только одно "но". Собственно Парижа я так и не увидел. Вот у Хемингуэя увидел и у Моэма увидел, а у Бодлера - нет. Уж слишком он призрачный - его Париж, ускользает он от моего огрубелого ока.
Я не могу сказать что всегда был большим ценителем поэзии и для меня ясность прозаической мысли была ценней высокопарных рифмованных строк. Но, пожалуй, Бодлер для меня стал именно тем исключением, поэзия которого, меня гораздо более заворожила, нежели это его... менее поэтическое произведение. Моя оценка, в первую очередь, обусловлена сравнением с его поэзией, которая для меня, насколько это можно понять не имея возможность наслаждаться оригиналом, являются одним из наиболее совершенных плодов творческой мысли.
Книга состоит из небольшим подзаглавленных заметок на абсолютно разную тематику. В произведении нет структуры, нет своей системы или некой логической взаимосвязи и искать какой-то скрытый смысл было бы весьма глупо. Единственное общее всех его частей лишь ее автор и его непревзойденное умение видеть мир таким, каков он есть. Это скорее некий набор заметок, "несвоевременных размышлений", в котором всё равно чувствуется в первую очередь поэт. В нем всё так же ощущается некоторая туманность мысли, избыток аллегорий и символизма.
И, возвратившись в одиночестве к себе, в тот час, когда советы Мудрости не заглушаются больше гудением уличных толп, он сказал себе: «Я посетил сегодня, в своих грезах, три разных места, и повсюду находил одинаковое удовольствие. Так зачем же принуждать мое тело к перемещениям, если душа моя способна путешествовать с такою легкостью? И к чему воплощать в жизнь свои замыслы, если они уже сами по себе доставляют столько наслаждения?»
Всякий урок прекрасного - поединок, где художник испускает вопль ужаса перед тем, как упасть побежденным.
«Есть натуры чисто созерцательные и совершенно неспособные к действию, которые, однако, под влиянием какого-то таинственного и неведомого побуждения иногда совершают поступки с такой стремительностью, на которую они сами не сочли бы себя способными»; такие души, «неспособные на самые простые и на самые необходимые действия, обретают в иные мгновения избыток смелости для совершения самых нелепых, нередко даже самых опасных поступков.»
Под нависшим серым небом, посреди широкой пыльной равнины, где не было ни дорог, ни травы, ни даже единого ростка крапивы или чертополоха, — я повстречал множество людей, которые шли согнувшись.
Каждый из них нес на спине громадную Химеру, тяжелую, словно мешок муки или угля, словно снаряжение римского пехотинца.
Но чудовищная тварь вовсе не была неподвижным грузом; напротив, она охватывала и сковывала человека своими упругими и сильными мускулами; она вцеплялась мощными когтями в грудь своего носильщика; и ее фантастическая голова вздымалась над его лбом, подобно тем ужасным шлемам, которыми воины в древности стремились повергнуть в страх своих противников.
Я заговорил с одним из этих людей и спросил, куда они все направляются. Он отвечал, что об этом ничего не известно ни ему, ни другим; но очевидно, что они движутся к какой-то цели, ибо неодолимая потребность все время побуждает их идти вперед.
Любопытная вещь: никто из этих путников, казалось, и не помышлял взбунтоваться против свирепого чудовища, уцепившегося за его шею и словно приросшего к спине; можно было подумать, что каждый считает своего монстра неотъемлемой частью самого себя. Их лица, усталые и серьезные, не свидетельствовали об отчаянии; под тоскливым куполом неба, погружая ноги в пыль земли, столь же пустынной, как это небо, они брели с покорностью тех, кто осужден надеяться вечно.
Шествие проследовало мимо меня и скрылось в дымке горизонта, там, где земная поверхность, закругляясь, ускользает от любопытного человеческого взгляда.
Несколько мгновений я пытался разгадать суть этой мистерии; но вскоре непреодолимое Равнодушие навалилось на меня, и им я был придавлен сильнее, чем те, кто сгибался под тяжестью губительных Химер.
Однажды утром я поднялся — хмурый, печальный, уставший от праздности — и что-то, казалось, подталкивало меня совершить великое деяние, подвиг; я открыл окно… увы!