В этой книге Бенедикт Сарнов, продолжая свою «исповедь сына века», рассказывает о людях, встречи и близость с которыми сыграли важную роль в его жизни, во многом определили его судьбу. Среди них — писатели старшего поколения: Илья Эренбург, Виктор Шкловский, Корней Чуковский, Самуил Маршак, а также — сверстники и старшие товарищи автора: Наум Коржавин, Борис Биргер, Булат Окуджава, Борис Балтер, Александр Галич, Аркадий Белинков.
Особую роль сыграло в жизни автора знакомство с А. Солженицыным, опыт общения с которым был, скорее, отрицательным, но не менее важным для формирования его личности.
Появляются на страницах этой книги и другие яркие фигуры, представляющие художественную жизнь России XX века: Л. Ю. Брик, В. Н. Плучек, Алла Демидова, Игорь Кваша…
Первая книга воспоминаний Б. Сарнова заканчивалась 1953 годом, смертью Сталина. Во второй книге автор доводит свое повествование до наших дней.
Рецензия на первую часть воспоминаний тут.
Вторая часть воспоминаний менее насыщена событиями, а в ней больше воспоминаний и размышлений. Очень интересно читать про людей, с которыми приходилось встречаться Сарнову - Эренбург, Маршак, он не просто встречался, а был дружен с Войновичем, Окуджавой и другими.
Сарнов не зря разделил мемуары на 2 тома, и первый том заканчивается смертью Сталина - это был водораздел, не только для Сарнова лично, но и для страны. Потом наступила недолгая эпоха оттепели, когда все надеялись на то, что наконец можно будет жить и творить свободно. Увы, террор и въевшийся на подкорку страх сталинских времен постепенно сменился удушающей атмосферой застоя. И снова, ни о какой свободе творчества не могло быть и речи.
Если кто читал "Бабий Яр" Анатолия Кузнецова, там в предисловии автор пишет, что советские писатели старались читать произведения друг друга в рукописи, а не изданными, так как именно так можно было понять истинный замысел автора до того, как книгу исковеркает цензура. Об этом же пишет и Сарнов - писатели развлекались так: на посиделках зачитывали друг другу сначала "авторский" вариант, а потом тот, который пошел в печать (если вообще пошел). Разница между ними была, как однажды грубо, но метко выразился один из писателей: "как между живым х#ем и муляжом из папье маше". Сарнов упоминает, как однажды в доме отдыха литераторов он поспорил с одним из ученых, который старался брать (за подношения) путевки именно в дом отдыха литераторов, так как по его мнению для писателей создавались лучшие условия.
В Малеевке, писательском Доме творчества, куда я ездил постоянно на протяжении многих лет, я познакомился, а потом и подружился с одним крупным ученым-физиком.
Академики и членкоры, надо сказать, любили писательские Дома творчества. С моим приятелем-физиком (тоже, кстати говоря, академиком) я вел долгий, многолетний спор о том, кого советская власть больше подкупает: писателей или ученых?
Физик, естественно, утверждал, что писателей.
— Конечно, вас! — доказывал он. — В системе Академии наук таких Домов, как ваша Малеевка, нету и в помине. Одно только несчастное Узкое. Но там у меня была бы крохотная комнатеночка, а тут мне дают две комнаты: спальню и кабинет. Не говоря уже о персональном санузле. Недаром же я каждый год запасаюсь кучей официальных просьб на разных красивых бланках и иду с ними в Литфонд, заискиваю, чтобы мне, в порядке обмена на какой-нибудь там вшивый Кисловодск, продали путевку в Малеевку. Или в Коктебель…
Этот наш спор, как я уже говорил, длился годами. И, наверно, никогда бы не кончился, если бы в один прекрасный день я не выдвинул формулу, которой, как говорится, закрыл тему.
— Вам, — сказал я, — платят за то, чтобы вы делали свое дело. А нам — за то, чтобы мы не делали своего дела. Ведь дело писателя состоит в том, чтобы говорить обществу правду.
Убедившись в невозможности реализовать — хоть в малой степени — это свое понимание общественного назначения нормальной литературной деятельности, я старался по крайней мере хотя бы не писать неправду, — не участвовать во всеобщей тотальной лжи, которой занималась вся официозная советская литература.
После учебы Сарнов сначала работал в журнале "Пионер", потом в "Литературной газете". Оттуда он в конце концов вынужден был уйти - засилье бюрократии, вечная цензура, подковерная, но явная борьба с "пятым пунктом", неусыпный надзор органов. Кстати, очень интересные главы про Виктора Ильина, которых был "смотрящим над писателем" от "органов". Если вы читали "Шапку" и "Иванькиаду" Войновича, то вспомните этого персонажа.
Ну а после ухода из редакции Сарнов занимался вот такой вот деятельностью.
Вообще, вся советская культура (и литература, и кино) послесталинских времен может быть описана таким эпизодом (над которым я хохотала до слез): однажды Сарнов с женой и своим очень остроумным приятелем пошли в кино, все кто застал советские времена помнят совершенно особый жанр "производственных" советских фильмов. Ну и там тоже кино такого рода - стахановцы, перевыполнение плана, шахты, ура-ура. И после окончания фильма приятель Сарнова громко на весь кинотеатр спросил:
Ну и как тебе понравилась главная роль, которую исполнял угольный комбайн?
Так было и в кино, и в литературе, если хочешь печататься и снимать кино - то главные роли должны отдаваться угольным комбайнам.
О, а еще постоянный официоз и вранье советской пропагандистской машины по поводу уровня жизни "у нас" и "у них". Так то (а уж сами пропагандоны в первую очередь) прекрасно знали и понимали разницу, и за заграничные командировки и возможность там прибарахлиться шли на любые подлости, но вот "на публику" вещалось совершенно другое (помните канонические фразы насчет вечно "загнивающего Запада" вроде: "В Париже ярко светит солнце, но невеселы лица простых парижан"). В общем, эту шизофрению очень емко, смешно и коротко описал другой приятель Сарнова в такой эпиграмме:
Мы о том, что вся Европа
Это — полное говно,
Репортаж ведем из жопы,
Где находимся давно.
Знаете, есть такая расхожая фраза "после этого ваша/моя жизнь уже не будет прежней". Перефразируя ее, могу сказать, что после прочтения этой книги ваш взгляд на советскую литературу никогда не будет прежним. Не то, чтобы лично у меня и до прочтения были какие-то иллюзии о "свободе" творчества в СССР, но книга Сарнова в этом аспекте совершенно бесценна. А также, это очень талантливая книга талантливого человека, воспоминания о действительно незаурядных людях с которыми Бенедикту Михайловичу довелось жить и работать.
Книга прочитана в рамках игры "Школьная вселенная".
Рецензия на первую часть воспоминаний тут.
Вторая часть воспоминаний менее насыщена событиями, а в ней больше воспоминаний и размышлений. Очень интересно читать про людей, с которыми приходилось встречаться Сарнову - Эренбург, Маршак, он не просто встречался, а был дружен с Войновичем, Окуджавой и другими.
Сарнов не зря разделил мемуары на 2 тома, и первый том заканчивается смертью Сталина - это был водораздел, не только для Сарнова лично, но и для страны. Потом наступила недолгая эпоха оттепели, когда все надеялись на то, что наконец можно будет жить и творить свободно. Увы, террор и въевшийся на подкорку страх сталинских времен постепенно сменился удушающей атмосферой застоя. И снова, ни о какой свободе творчества не могло быть и речи.
Если кто читал "Бабий Яр" Анатолия Кузнецова, там в предисловии автор пишет, что советские писатели старались читать произведения друг друга в рукописи, а не изданными, так как именно так можно было понять истинный замысел автора до того, как книгу исковеркает цензура. Об этом же пишет и Сарнов - писатели развлекались так: на посиделках зачитывали друг другу сначала "авторский" вариант, а потом тот, который пошел в печать (если вообще пошел). Разница между ними была, как однажды грубо, но метко выразился один из писателей: "как между живым х#ем и муляжом из папье маше". Сарнов упоминает, как однажды в доме отдыха литераторов он поспорил с одним из ученых, который старался брать (за подношения) путевки именно в дом отдыха литераторов, так как по его мнению для писателей создавались лучшие условия.
В Малеевке, писательском Доме творчества, куда я ездил постоянно на протяжении многих лет, я познакомился, а потом и подружился с одним крупным ученым-физиком.
Академики и членкоры, надо сказать, любили писательские Дома творчества. С моим приятелем-физиком (тоже, кстати говоря, академиком) я вел долгий, многолетний спор о том, кого советская власть больше подкупает: писателей или ученых?
Физик, естественно, утверждал, что писателей.
— Конечно, вас! — доказывал он. — В системе Академии наук таких Домов, как ваша Малеевка, нету и в помине. Одно только несчастное Узкое. Но там у меня была бы крохотная комнатеночка, а тут мне дают две комнаты: спальню и кабинет. Не говоря уже о персональном санузле. Недаром же я каждый год запасаюсь кучей официальных просьб на разных красивых бланках и иду с ними в Литфонд, заискиваю, чтобы мне, в порядке обмена на какой-нибудь там вшивый Кисловодск, продали путевку в Малеевку. Или в Коктебель…
Этот наш спор, как я уже говорил, длился годами. И, наверно, никогда бы не кончился, если бы в один прекрасный день я не выдвинул формулу, которой, как говорится, закрыл тему.
— Вам, — сказал я, — платят за то, чтобы вы делали свое дело. А нам — за то, чтобы мы не делали своего дела. Ведь дело писателя состоит в том, чтобы говорить обществу правду.
Убедившись в невозможности реализовать — хоть в малой степени — это свое понимание общественного назначения нормальной литературной деятельности, я старался по крайней мере хотя бы не писать неправду, — не участвовать во всеобщей тотальной лжи, которой занималась вся официозная советская литература.
После учебы Сарнов сначала работал в журнале "Пионер", потом в "Литературной газете". Оттуда он в конце концов вынужден был уйти - засилье бюрократии, вечная цензура, подковерная, но явная борьба с "пятым пунктом", неусыпный надзор органов. Кстати, очень интересные главы про Виктора Ильина, которых был "смотрящим над писателем" от "органов". Если вы читали "Шапку" и "Иванькиаду" Войновича, то вспомните этого персонажа.
Ну а после ухода из редакции Сарнов занимался вот такой вот деятельностью.
Вообще, вся советская культура (и литература, и кино) послесталинских времен может быть описана таким эпизодом (над которым я хохотала до слез): однажды Сарнов с женой и своим очень остроумным приятелем пошли в кино, все кто застал советские времена помнят совершенно особый жанр "производственных" советских фильмов. Ну и там тоже кино такого рода - стахановцы, перевыполнение плана, шахты, ура-ура. И после окончания фильма приятель Сарнова громко на весь кинотеатр спросил:
Ну и как тебе понравилась главная роль, которую исполнял угольный комбайн?
Так было и в кино, и в литературе, если хочешь печататься и снимать кино - то главные роли должны отдаваться угольным комбайнам.
О, а еще постоянный официоз и вранье советской пропагандистской машины по поводу уровня жизни "у нас" и "у них". Так то (а уж сами пропагандоны в первую очередь) прекрасно знали и понимали разницу, и за заграничные командировки и возможность там прибарахлиться шли на любые подлости, но вот "на публику" вещалось совершенно другое (помните канонические фразы насчет вечно "загнивающего Запада" вроде: "В Париже ярко светит солнце, но невеселы лица простых парижан"). В общем, эту шизофрению очень емко, смешно и коротко описал другой приятель Сарнова в такой эпиграмме:
Мы о том, что вся Европа
Это — полное говно,
Репортаж ведем из жопы,
Где находимся давно.
Знаете, есть такая расхожая фраза "после этого ваша/моя жизнь уже не будет прежней". Перефразируя ее, могу сказать, что после прочтения этой книги ваш взгляд на советскую литературу никогда не будет прежним. Не то, чтобы лично у меня и до прочтения были какие-то иллюзии о "свободе" творчества в СССР, но книга Сарнова в этом аспекте совершенно бесценна. А также, это очень талантливая книга талантливого человека, воспоминания о действительно незаурядных людях с которыми Бенедикту Михайловичу довелось жить и работать.
Книга прочитана в рамках игры "Школьная вселенная".
Возвращаться к умному человеку, к его воспоминаниям- истинное наслаждение.
Пусть и повторяет некоторые эпизоды из книг, которые уже прочитаны мной.
Стиль. откровенность, умение не выпячивать себя- по-прежнему подкупают.
Вспомнилось, о том, как мы в 10 классе организовали сообщество. Даже написали устав. Но оно было скорее математико-литературным. Друзья спорили о вариантах решения домашних задач ( я списывал), а потом читал им избранные стихи любимого Маяковского. Сочиняли именинникам жуткие строчки:
А губищи-то, губищи!
Они жаждут всякой пищи...
Согрело душу, что Бенедикт Михайлович дружил с Войновичем; что Окуджава был не только талантливым автором.но и честным человеком.
Выписал много цитат ( как и из предыдущих книг), но принадлежащих другим замечательным людям: Маршака- о России, Заходера- о ней же.
Прочитать отрывки речей земляков-поэтов от которых душу воротит ( а в школе изучали!)
Будучи очень взрослым мужчиной Бенедикт Михайлович сохранил передовые и справедливые взгляды, ясный ум и память, доброе сердце.
Не могу обойти тему антисемитизма, поднятую в книге.
К сожалению, некоторым людям свойственно верить, что в их бедах повинен какой-то другой народ.
И если воду в кране теперь "выпили хохлы", то подобное, думаю, возмутило бы Б.Сарнова. Перенос грехов с евреев на украинцев его бы не обрадовал.
Персонифицирование зла - это по Гитлеру. Умный человек персонифицирует с конкретным существом, совершающим преступление.
Чехов А.П. призывает по капле выдавливать из себя раба, а Сарнов Б.М.- избавляться от страшного наследия Сталина.
— А вот так, — сказал я. — Ты сообрази: откуда твой Чухрай со своей киногруппой приехал в город Париж? Явились, понимаешь, из фашистского государства к свободным людям и учат их высокой нравственности…
— А-а, — сказал Эмка. — Это конечно. Это я Чухраю и сам говорил. Я даже соответствующее название для этого фильма придумал: «Репортаж из жопы». И даже эпиграмму сочинил… Погоди… Вот!
И он прочел:
Мы о том, что вся Европа
Это — полное говно,
Репортаж ведем из жопы,
Где находимся давно.
В знаменитой пьесе Евгения Шварца «Дракон», уже побежденный Ланцелотом и погибающий Дракон перед смертью произносит такие воистину пророческие слова:
— Меня утешает, что я оставляю тебе прожженные души, дырявые души, мертвые души…
Это я не про стариков и старух, выходящих на коммунистические митинги с портретами генералиссимуса, и не про пьяных в троллейбусах, от которых то и дело слышишь: «Сталина на вас нет!..», «Был бы жив Сталин, он бы быстро навел порядок…»
Это я — про всех нас. В том числе и про себя: никто не вышел из сталинщины не покалеченным.
Какие же дыры в моей душе оставил Сталин?
В конце 60-х я поэтому совсем отошел от занятий литературной критикой и практически перестал печататься.
Но жить-то надо было! И вот я стал заниматься «переводами».
Слово это я взял в кавычки, потому что «переводил» с языков, которые не знал, — кумыкского, чувашского, грузинского. То есть — с подстрочника. Практически это означало, что сплошь и рядом приходилось самому сочинять за авторов «переводимых» мною романов, поскольку сами эти их романы ни к черту не годились: не соответствовали даже тем минимальным требованиям, которые предъявляло к этим книгам издательство. (Всё это были книги для серии «Пламенные революционеры», которую затеял в то время «Политиздат».)
Вспоминаю грубый анекдот времен моего детства. Ввиду отсутствия масла высокое начальство поручает ученым научиться изготовлять сливочное масло из дерьма. Проходит время. Ученых вызывают в высшие сферы, спрашивают, как идет работа. Ученые отвечают, что кое-какие успехи уже достигнуты: полученную ими продукцию уже можно мазать. Но есть еще нельзя.
Вот к этому примерно и сводилась моя «переводческая» деятельность. Надо было добиться, чтобы полученную в ее результате продукцию можно было «мазать». О том, чтобы ее можно было «есть», никто даже и не мечтал.
Владеющая мною уверенность, что, уйдя из критики в эту довольно хорошо оплачиваемую халтуру, я ушел от участия во всеобщем тотальном вранье, была чистейшей воды иллюзией. Хоть и косвенно, я в этом вранье все равно участвовал. А кроме того, эта моя псевдолитературная деятельность и для меня самого была отнюдь не безвредна. Занимаясь ею, я невольно — сам того не замечая — калечил, уродовал, разрушал, растлевал свой… рука не подымается написать «литературный дар», может, никакого такого дара у меня и не было… скажу иначе: разрушал то, что худо-бедно все-таки было мне дано от природы.
(про Солженицына)
Вот, например, Ольга Львовна Слиозберг рассказала, жалуясь мне на Александра Исаевича, что когда он работал над своим «Архипелагом», ему недоставало материалов о Колыме. И он обратился ко всем старым зекам с просьбой поделиться с ним воспоминаниями о своем лагерном прошлом. Она (Ольга Львовна) послала ему тексты двух своих солагерниц, взяв с него твердое обещание (каковое он ей дал) ни при каких обстоятельствах не упоминать их фамилий. И вот однажды, включив радио (естественно, не советское) она услыхала в передававшейся главе из солженицынского «Архипелага» имена и фамилии этих своих подруг.
— Счастье, — говорила она мне, — что они никогда не слушают радио, и о том, как А. И. сдержал свое обещание, не узнали и, надеюсь, уже не узнают. Если бы это до них дошло, они просто умерли бы от страха. Это не метафора: буквально умерли бы…
Но я и тут защищал Александра Исаевича. Говорил, что он не собирался так быстро публиковать «Архипелаг». Его к этому подтолкнули чрезвычайные обстоятельства. Узнав об аресте, допросах и самоубийстве Воронянской и поняв, что тайна «Архипелага» открыта, он был вынужден «нажать кнопку», то есть дать команду о публикации этого своего труда.
Ольгу Львовну я, конечно, не переубедил. Она всё повторяла:
— Ну как же он мог?.. Как он мог так обмануть наше доверие?
Благодаря друзьям-диссидентам я тут был в безусловно привилегированном положении. Но Тамиздат и Самиздат были доступны и рядовым читателям тоже: была бы только охота.
На этот счет ходили даже разные анекдоты.
Вот один из них, выдаваемый, как это часто бывает, за реальный случай.
Какой-то человек будто бы взял у знакомых — для сына — «Остров сокровищ» Стивенсона. Сын книгу дал еще кому-то, и она затерялась. Несчастному отцу было очень неловко перед своими знакомыми, он мучился, не зная, как выйти из этой неприятной ситуации. И знающие люди ему подсказали. Сходи, говорят, на Кузнецкий, там толкутся книжники и книжные спекулянты, они тебе что хочешь достанут. Он послушался и довольно быстро сговорился с каким-то барыгой, что тот за полтинник (пятьдесят рублей) добудет ему вожделенный «Остров сокровищ». В назначенный день они встретились, он вручил спекулянту полтинник, тот ему — тщательно упакованную книгу. Придя домой и распаковав сверток, бедняга — с недоумением и даже легким ужасом увидал, что вместо «Острова сокровищ» ему подсунули изданный «Посевом» солженицынский «Архипелаг». Оказалось, что у них там, у книжников, которые толкутся на Кузнецком Мосту, свой конспиративный код, согласно которому «Архипелаг ГУЛАГ» «завсегда» (как в знаменитом зощенковском рассказе водка — лимонадом) зовется «Островом сокровищ».