Осточерчение

Я пришёл к старику берберу, что худ и сед,
Разрешить вопросы, которыми я терзаем.
"Я гляжу, мой сын, сквозь тебя бьет горячий свет,-
Так вот ты ему не хозяин.

Бойся мутной воды и наград за свои труды,
Будь защитником розе, голубю и - дракону.
Видишь, люди вокруг тебя громоздят ады, -
Покажи им, что может быть по-другому.

Помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы,
Ни злой немочи, ненасытной, будто волчица -
Ничего страшнее тюрьмы твоей головы
Никогда с тобой не случится". © В.П.

Такие разные, родные, заученные и совсем новые стихотворения, толпа моих старых приятелей: Говард Кнолл, Бернард и другие.. Ни одну книгу с поэзией я не ждала так, как эту. Проглотила с жадностью залпом, а теперь остается смаковать и осмысливать.
Кто бы что не говорил, для меня Вера занимает совершенно особенную нишу в современной поэзии, мне по сердцу то, что она делает и я абсолютно не могу понять до конца как она это делает, хотя сама пишу с детства, а пообщавшись с ней в жизни, я увидела совершенно интеллигентного, очень открытого, тонкого, деликатного человека, побольше бы таких нашей планете и Мир мог бы измениться до неузнаваемости...

«Осточерчение» Веры Полозковой — это прежде всего очень и очень хороший сборник: не набор текстов, но целое, которое, как положено, больше его частей.
Если читать «Непоэмание» было — как просеивать золотой песок, потому что стихотворений, ставших для меня по-настоящему любимыми, там немного (но зато каждое — прямое попадание: «Хочешь любить — научишься доверяться. Фирменный отрабатывая удар»), то эту книгу мне хочется выучить наизусть, а потом часами читать вслух, заслушиваясь игрой слов и аллитерациями.
Да, уровень стихотворений изменился — в лучшую сторону, на мой взгляд: теперь каждый текст — предельная концентрация мысли, квинтэссенция переживания. Не исчезло и то, за что я больше всего люблю Веру Полозкову, — виртуозное владение рифмой, легкость и естественность поэтической речи; кажется, она способна рассказать в стихах всё, что угодно. Кажется, что её стихи — неоскудевающий поток строчек, управлять которым ничего не стоит.

Только вот сама Вера — или её лирический герой — утверждает обратное:

...это только казалось, что всё звучит из тебя, ни к чему тебя не обязывая
а теперь твоя музыка — это язва,
что грызет твое горло розовое,
ты стоишь, только рот беспомощно разевая
тишина сгущается грозовая

никакой речи, мама, кроме горечи
чья это ночь навстречу,
город чей
что ж тебе нигде не поется,
только ропщется
только тишина над тобой смеется,
как дрессировщица

И несколькими строками ниже — горькое обращение к музыке:

всё пытаюсь напеть тебя, мышцу каждую напрягая,
но выходит другая
жуткая и другая

И это, как мне видится, не творческий кризис, но выход на новую степень или стадию развития; тогда тяжесть и неповоротливость языка — только плата за переход. Это очередная вершина — и открывающийся с нее головокружительный вид, совсем иной, чем раньше, определяют изменение тематики стихотворений.

Не столько люболь и отчаяние преданного, сколько поиск себя, осознание ценности и цели своего труда («производство смыслов для моей дорогой страны»).
Не краткость и пронзительность переживания, но изучение более постепенного и более глубинного процесса: «кажется, мы выросли, мама, но не прекращаем длиться».
Движение одновременно внутрь и вовне, концентрация и расширение — в «Осточерчение» входит удивительный «индийский цикл» и несколько текстов о Городе, из которого всё «выплавлено и соткано».
И, конечно, стихотворения о счастье, неожиданные в книге с таким названием, — знак равенства, признание мира вокруг и себя самой в этом мире.
Любовь же... нет, не уходит на второй план, скорее — переходит на третье лицо, становясь объектом повествования. Всё, что в предыдущих сборниках было болезненно личным, оглушающе искренним, теперь — либо часть прошлого, на которое оглядываются, чтобы отпустить и взмахнуть рукой на прощанье, либо участь персонажей сюжетных стихотворных историй: Грейс, миссис Корстон, Джеффри Тейтума...

восемь лет назад мы шли той же дорогой, и все, лестницы ли, дома ли, -
было о красоте, о горечи, о необратимости, о финале;
каждый раз мы прощались так, будто бы друг другу пережимали
колотую рану в груди

дорогая юность, тебя ещё слышно здесь, и как жаль, что больше ты не соврёшь нам.
ничего не меняется, только выглядит предсказуемым и несложным;
ни правдивым, ни ложным, ни истинным, ни оплошным.
обними меня и гляди, как я становлюсь неподсудным прошлым.
рук вот только не отводи

«Осточерчение» — это зрелые стихи одного из любимых моих поэтов: по-новому горькие и пронзительные, по-новому жесткие. И по-прежнему — если не более — прекрасные.

Как можно писать рецензии на стихи?! Не знаю. Не умею. Просто или удается попасть на волну - или нет, соответственно, или отлично - или совершенно ужасающе никак. Мне удалось. Мне прекрасно. Мне грандиозно. Мне шедевр. Хоть это, как говорится, не обо мне писано, но писано гениально.

а ты не знал, как наступает старость -
когда все стопки пахнут корвалолом,
когда совсем нельзя смеяться, чтобы
не спровоцировать тяжелый приступ кашля,
когда очки для близи и для дали,
одни затем, чтобы найти другие
а ты не думал, что вставная челюсть
еду лишает половины вкуса,
что пальцы опухают так, что кольца
в них кажутся вживлёнными навечно,
что засыпаешь посреди страницы,
боевика и даже разговора,
не помнишь слов "ремень" или "косынка",
когда берёшься объяснить, что ищешь
мы молодые гордые придурки.
счастливые лентяи и бретёры.
до первого серьёзного похмелья
нам остается года по четыре,
до первого инсульта двадцать восемь,
до первой смерти пятьдесят три года;
поэтому когда мы видим некий
"сердечный сбор" у матери на полке
мы да, преисполняемся презренья
(ещё скажи - трястись из-за сберкнижки,
скупать сканворды
и молитвословы)
когда мы тоже не подохнем в тридцать -
на ста восьмидесяти вместе с мотоциклом
влетая в фуру, что уходит юзом, -
напомни мне тогда о корвалоле,
об овестине и ноотропиле,
очки для дали - в бардачке машины.
для близи - у тебя на голове.

Вот ведь странность, в исполнении автора - почти музыка: ровная с тонкими иголками на кончиках аккорда. Задевает и цепляет, порой погладит, порой надорвет кожицу. Без жалости растягивает края ранки и с любопытством ребенка рассматривает, что там у тебя внутри, и есть ли чего вообще? А вот печатный текст - странен и тяжел для самостоятельного восприятия: как попытка повторить на гитаре мелодию, когда не умеешь играть. И пальцы режет и звук глухой. Печатный текст завязывает в узел, что не распутаться. И все же нравится, многое нравится. Буду ждать авторского исполнения.

Сейчас модно любить Полозкову. Или не любить. С мейнстримом всегда происходит разделение на две стороны: кто-то любит всей душой, а кто-то относится негативно, с пренебрежением. Хорошо то, что равнодушных встречаешь редко или не встречаешь вовсе.
Я полюбила Верочку еще тогда, когда в моем городе едва ли можно было бы найти человека, который бы знал о ней.
"Полозкова? Что? Это что-то вроде Донцовой?"
"Нет, не слышала, а, что, она умерла?"
"Полозкова? Это певица такая?"

Она не умерла, она живее, чем многие из нас. Именно об этом, о необычной живости, кричит каждое из её стихотворений.

моя смерть из тех, что кладет твою руку между ладоней
и шепчет «только не умирай».

У меня есть предыдущие её сборники, оформленные в том же стиле и, конечно, я ждала этот. Мне его подарили.
Рада была встретить там и старое, любимое, не успевшее еще набить оскомину, но отзывающееся в сердце каждой строчкой.
Мои любимые иностранцы: Джеффри Тейтум, Пайпер Боул, Говард Кнолл, Бернард, скучающий по Эстер. Все они уместились на страницах этой книги, соседствуя с чудесным индийским циклом, с пере_прозой жизни.
Я беру книгу, открываю на случайной странице и хожу по комнате, декламируя вслух. Потому что с каждой строчкой дышишь, живешь и чувствуешь.